Но то, что Неа вытворял сейчас, не было правильным!

Он ошибался! Он просто потерялся в своих мыслях, своих ощущениях и эмоциях. Он просто был слишком привязан к Мане.

И Мана… он был привязан к нему точно также.

Нет, Мана определённо не был в него влюблен. Совершенно точно, потому что иначе он бы… что?

Мана не считал нормальным то, что происходит между ним и братом, он хотел оборвать это, прекратить.

Предотвратить то, к чему все это медленно, но верно катилось.

Неа поцеловал его вчера, да. И это было потрясающе настолько, что даже немного страшно, потому что колени у мужчины от одной мысли об этом просто подкашивались. Ему было хорошо до неприличия и хотелось еще до боли.

Но Неа был его братом, и это чувство между ними не могло быть ничем, кроме болезни, страшной настолько, что она поражала не только тело, но и разум.

Потому что вожделение не имеет ничего общего с любовью. А особенно — вожделение по отношению к своему брату-близнецу, который как нечто отдельное в детстве очень долго время абсолютно не воспринимался.

В детстве было как? Неа начинал фразу, Мана — заканчивал. Неа ранился, Мана — плакал.

А теперь… когда все успело так измениться, о небо?..

— Я не… — Мана запнулся, ощутив, как к горлу подступил огромный комок, не дающий говорить и заставляющий задыхаться. Он не мог сказать брату: «Я не считаю тебя больным», — потому что это было бы ложью. Поэтому он закрыл лицо руками и тихо попросил: — Пожалуйста, уходи, Неа.

Потому что Мана тоже был болен. Они оба были больны друг другом, и эта больная привязанность привела их к краху. Необходимо было заканчивать весь этот идиотский цирк.

В комнате несколько секунд висело молчание, густое и плотное, словно тягучая патока, и мужчине казалось, что она затапливает его своей обречённостью и отчаянием. Он встряхнул головой, надеясь прогнать гнетущие мысли, но они подобно стервятникам набросились на него, стоило лишь ослабить защиту, будто он был какой-то падалью, кем-то совершенно беззащитным.

— Это не болезнь, брат. Я и правда люблю тебя, — все же донеслось до него как-то приглушенно, и Мана с присвистом втянул воздух, обжигая лёгкие стремительными порывами ветра.

— Ты просто слишком ко мне привязан, это пройдёт со временем, — просипел он так, чтобы близнец обязательно его услышал, и, как только Неа шумно поднялся и, помявшись перед дверью, ушёл, с горестным стоном осел на пол.

Это и был тот самый выход, единственный правильный выход, о котором говорила Алана. Только вот внутри всё равно все металось из одного угла в другой, будто он был все ещё в клетке.

Мана прикрыл глаза, уверяя, заставляя себя успокоиться, и улегся в кровать, подхватив из сумки книгу и не желая даже покидать сегодня комнату.

========== Тринадцатая волна ==========

Тики с нежностью пронаблюдал за тем, как Алана будит Изу, и облизнул до сих пор горящие от поцелуя губы.

Ему хотелось еще, и сейчас он совершенно не интересовался тем, что там произошло ночью между близнецами. Потому что у него вообще-то была и своя жизнь, и ему хоть ненадолго хотелось как-то… скрасить ее?

Впрочем, это определение здесь было не к месту. Скорее… он хотел побыть с Аланой еще хотя бы недолго. Гладить ее, целовать, ласкать, нежить в своих объятиях, мягкую и теплую, совершенно потрясающую и абсолютно не похожую на ведьму или кого-то вроде.

Мужчина глубоко вздохнул, отгоняя от себя мысль о том, как давно не видел русалку обнаженной — хотя вообще-то в последний раз он ее перевязывал вчера, и сейчас… снова подходило время.

Правда, проблема была в том, что Алане больше не требовались перевязки. Ее шрамы затянулись, и от них остались только рубцы.

Единственное воспоминание о похожих на паруса плавниках.

Девушка ласково погладила зевающего Изу по голове и чмокнула его в макушку, тут же крепко прижимая к себе и слегка раскачиваясь.

— Мы сегодня поздно, да? — обратилась она к Тики с улыбкой, и тот, засмотревшись на нее, что-то неразборчиво промычал в ответ.

Алана рассмеялась, ласково сощурив глаза, и потёрлась щекой об ухо заалевшего и разнеженного ото сна Изу, отчего у Микка внутри все вспыхнуло — она была похожа в этом жесте чем-то на мать, не на Лулу Белл, конечно, которая была довольно черствой и лишнего объятия сыновьям не желала дарить, а на Катерину, чьей нежности и мягкости хватало на всех дворцовых детей.

Тики сглотнул, пытаясь избавиться от наваждения, от желания броситься к ней и обниматьобниматьобнимать, и неловко закусил губу, стараясь выглядеть не таким растерянным, каким на самом деле себя ощущал.

Потому что прикоснуться к Алане хотелось до рези в пальцах, но обманывать её больше не хотелось. Не хотелось использовать перевязку уже прошедших ран предлогом для того, чтобы коснуться тонкой оголённой кожи, чтобы провести пальцами по дрожащим бедрам, по трепещущей спине.

Тики чувствовал себя так, словно дурил Алану, словно был каким-то вором, словно, дракон все спали, осквернял её таким вниманием: грязным, томящим, скрытным, неразрешённым. Ведь он не был её женихом, не был даже ее мужчиной, а всё равно вел себя так, рассматривал и касался её так, будто девушка… была его невестой.

— Ты себя как вообще чувствуешь? — просипел Микк, присаживаясь на кровать рядом с ними и любуясь, как серебрятся длинные растрёпанные пряди в солнечных лучах.

— Все хорошо, не волнуйся, — девушка перевела на него взгляд и ласково сверкнула глазами, глядя куда-то ему на грудь.

На душу?..

— Хорошо, — Тики постарался улыбнуться и медленно кивнул. — Тогда, я думаю, пора заканчивать с перевязками. Шрамы ведь… — он запнулся, ругая себя за то, что напоминает ей, но заставил себя продолжить, — шрамы ведь затянулись.

С лица девушки — нежного, румяного — тут же схлынула вся краска, и мужчине жгуче захотелось зацеловать ее, как будто совершенно огорошенную его словами.

— Да… — Алана как-то странно скривила губы, как будто попыталась улыбнуться, и вздохнула. — Конечно. Это уже не… не нужно.

Тики обругал себя последними словами за эту безобразную сцену и задушил новое желание поцеловать ее, ограничиваясь мягким поглаживанием по голове.

Так ведь делал Мана, верно? Значит, это достаточно безобидно и невинно, так?

Ведь достаточно и того, что Тики спал с ней в одной постели, обнимал ее по ночам, заплетал ей косы, символизирующие их отношения (хотя это было ложью, ложью!), и постоянно… постоянно всячески ее касался.

А вчера — не сдержался и поцеловал.

Нет, это определенно было пора заканчивать, или в один прекрасный день он не сдержится снова, сорвется и навсегда ее оттолкнет. И Алана больше никогда даже не посмотрит в его сторону, не то что позволит к себе прикоснуться или что-то вроде того.

Она же такая невинная и наивная, такая потрясающая в своей неземной красоте, что лишний раз притронуться к ней даже страшно — а вдруг это касание разобьёт тонкие фарфоровые руки?

— Не вини себя, хорошо? — вдруг шепнула Алана, улыбаясь так мягко, так сокровенно, что внутри у Тики словно бескрайнее море разлилось. Он почувствовал себя таким трепетным, таким безвольным, таким влюблённым, что на мгновение даже смешно стало. — Перестань винить себя и отравлять виной нашу… — девушка запнулась, слегка нахмурив брови, а мужчина замер, удивлённо воззрившись на неё, — дружбу, — выдохнула она и раскрыла глаза, невероятно серые глаза.

— Да, конечно… — Тики отвел глаза, глядя в сторону, в стену, хотя и так было определено ясно, что он лжет, и подорвался с места, подхватывая на руки сонно хлопающего ресницами Изу и звонко чмокая в щеку. Просто потому, что ему нужно было сейчас на кого-то излить свои чувства. На кого-нибудь. Так почему не на Изу, при виде которого мужчину и так прошивал каждый раз укол болезненной нежности?

Малыш зевнул, уткнувшись носом ему в плечо, и обнял за шею, явно намереваясь просто продолжить спать, пусть и у другом положении.

— А уже утро, да? — при это на всякий случай поинтересовался он на своем родном языке, и Микк слегка куснул его за ухо в наказание.