Тики, о чём-то переговариваясь с Лави так, чтобы никто их не слышал (Мана всё чаще жалел, что не мог разговаривать с ветром, как братья), дошёл до столика, буквально плюхаясь на лавку рядом с русалкой, и мягко провёл ладонью по ее плечу, отчего Алана вспыхнула как бумажный фонарик и смущённо прикусила губу.

Вот и затерялась в этом совершенно девичьем румянце вся её мудрость и зрелость — теперь в сидящей напротив млеющей от какого невинного прикосновения девушке Мана не мог разглядеть ту, что несколько минут назад советовала ему не бояться того единственного выхода, который был виден.

— Что же ты, Тики, невесту свою без присмотра оставил? — задорно поинтересовался Неа у него, щурясь как кот на солнышко и явно пребывая в самом что ни на есть благоприятном расположении духа.

Ну еще бы, он же продолжал гладить Ману по коленке. Жаба! Как есть жаба! И никакими поцелуями этого не исправить!

Микк тут же расплылся в какой-то совершенно хищной улыбке и вскинул брови.

— А чего это ты вчера бочки крушил? Никак приревновал очередную красотку к родному брату?

Неа вспыхнул и покраснел, тут же растеряв все свое нахальство и, кажется, даже пнув мужчину под столом.

— Иди ты в драконью пасть, ясно? — заявил он откровенно оскорбленно, и Мана слегка успокоился.

Если до этого он еще имел какие-то мысли о том, что к происходящему с его близнецом приложил руку Тики, то теперь это подозрение рассеялось. Неа не смог бы так хорошо разыграть возмущение. Актер из него, по правде сказать, вообще был никудышный.

— Но вообще-то ты прав, — отозвался между тем Тики, ласково приобнимая раскрасневшуюся от удовольствия и смущения Алана за талию и улыбаясь краем губ. — И сын у меня без присмотра наверху… — он вспорхнул — иначе не скажешь — со своего места и увлек русалку к лестнице, так и не убрав руку с ее талии. — Развлекайтесь.

Они с Аланой удалились, и за столом повисло молчание.

Впрочем, разорванное Диком (Лави) почти что сразу.

— Ну ничего себе! Так эта ведьма его еще на себе и женила!

Мана закатил глаза, порядком уже устав от этого предвзятого отношения тритона к Алане (и откуда столько ненависти, спрашивается?), а вот Неа удивлённо воззрился на парня, явно не понимая, откуда в его голосе было столько злости и раздражения.

— Это просто прикрытие, — спокойно отчеканил мужчина, не горя желанием слушать шуточки брата и недовольства Лави, и нетерпеливо дёрнул коленом, призывая Неа перестать гладить его поверх ткани, потому что, дракон бы его сожрал, это ужасно смущало!

Он не должен был так делать! Не должен!

Тритон задумчиво нахмурился, несколько раз кивнув, словно бы показывая, что всё понимает, и пожал плечами, провожая взглядом скрывшихся на втором этаже Тики с Аланой.

— Хм… Это из-за ее хвоста, да? — задумчиво произнес он, прикусив губу и как-то сразу словно завяв. Как будто вспомнил о чем-то?.. — Тики не сказал мне ничего, так, может, вы…

— Нет! — достаточно резко откликнулся Неа в тот же момент и скрестил на груди руки. — Если Тики не сказал тебе, то и мы…

— Это охотники, — перебил его Мана, тут же зарабатывая какой-то уж очень многообещающий взгляд, но стараясь не обращать на это внимания. — Мы были в порту, там на Алану напали и увезли. И плавники обрезали.

Неа поджал губы и надулся почти что злобно.

— Чего ты ему об этом рассказываешь, если он так к ней относится? — буркнул он — и тут же обернулся к явно слегка опешившему Д…Лави. — Не понимаю, что тебе так не нравится в нашей русалке. Нам она не сделала ничего плохого, и мы ее любим, так что давай ты будешь выказывать свою неприязнь не при нас и желательно всегда молча?

Такого от Неа не ожидал даже сам Мана, знавший своего близнеца как облупленного. Что уж говорить о тритоне.

Тот раскрывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба, и вдруг надулся, недовольно скривившись.

— Ну точно приворожила всех, — пробурчал он себе под нос и встал из-за стола, поспешно направляясь к выходу и на прощание растерянно махнув рукой.

Вновь повисла тишина.

Мана нервно облизнулся, стараясь не обращать внимания, как лукаво смотрит на него Неа, не переставая поглаживать по колену, и вперился взглядом в раскрытую книгу. Кажется, там было что-то про путешествия. Про то, как некий корабль потерпел крушение и из всего экипажа выжил лишь один матрос, которого прибило к берегу неизвестного острова. В гроте, до которого мужчина добирался несколько недель, то и дело сражаясь с хищниками, он обнаружил охраняющую клад русалку неписанной красоты. Сейчас между ними должен был завязаться разговор, но буквы скакали перед глазами, и сколько бы Мана ни старался всмотреться в страницу, он ничего не видел.

Неа мерно дышал рядом, опаляя своим дыханием шею, тело, грудь, хотя, о дракон, и так было понятно, что его дыхание просто не могло обжигать, не могло вызывать такие ощущения и эмоции. Мана болен. Мана был болен — очередная болезнь, которая скоро пройдёт и не оставит после себя и следа.

— Почему ты на меня не смотришь? — выдохнул Неа неслышно, наклоняясь к нему и мягко улыбаясь. Как какой-то больной или блаженный. — Ну скажи мне, скажи, Мана… Что я должен для тебя сделать?..

Мана дернулся, уворачиваясь от его объятия, и сглотнул, чувствуя, как сохнет в горле.

— Ничего не надо, — выдохнул он, всеми силами стараясь не обращать внимания на поглаживания и ласки. — Прекрати, Неа, пожалуйста… И все.

Брат, однако, замотал головой в ответ и, пользуясь тем, что в зале пусто, прильнул к его боку, скользя ладонью по бедру и ныряя между ног.

Мана тут же вскочил, едва не перевернув стол, и, отчаянно краснея, бросился к лестнице, оставив книгу и совершенно не имея никакого желания за ней возвращаться.

Это было слишком… слишком. Твою-то мать, да Неа чуть не… не… чуть не тронул его… там! Там, где Мана даже представить себе стеснялся!

Какого дракона брат вообще вытворяет?! Совсем умом тронулся, что ли? Как вообще додумался до всего этого?

Мана мог бы сказать, что сейчас был в бешенстве, если бы смущение не сжирало его с потрохами.

Мана мог бы сказать, что раздражен, если бы его не затапливала паника.

Он стрелой метнулся в комнату, запирая (о духи, запирая! впервые запираясь от родного брата!) дверь за собой, боясь, что Неа направился за ним, и эта мысль обожгла внутренности сначала мимолётной радостью, каким-то предвкушением, но сразу же превратилась в волнение. Наполненное испугом волнение.

Неа действительно отправился за ним. Сидел под дверью как неприкаянный с полчаса, словно и не понимал, что Мана видеть его не хочет, и просил впустить. Поговорить, разобраться, объясниться…

Терпение Маны подошло к концу быстро. Он распахнул дверь с несвойственной ему порывистостью, и брат едва ли не кубарем влетел в комнату.

— Ну что? — с сердцем воскликнул он. — Что ты мне скажешь?! Ты болен Неа, ну как ты не понимаешь?! Вчера ты был пьян, и я не стал…

— Я прекрасно помню, что было вчера, — мигом как-то потухнув и перестав подходить на ненормального или привороженного, отозвался тот, так и не поднявшись с пола. Смотрел снизу вверх и не отрывался. — И скажи-ка, брат, что мне делать, если даже мой собственный близнец, самый близкий мне человек, считает меня больным?

Мана дернулся, не зная, куда ему деться от всего происходящего, и захлопнул дверь. Только ручку так и не отпустил — стоял теперь и смотрел на узоры на древесине, боясь оборачиваться.

И сбегать — тоже боясь.

Обвинение Неа было серьезным, верно, но… далеко не голословным. Ведь Мана сам неоднократно так говорил.

Что Неа болен. Потому что Неа льнул к нему и не отпускал его от себя долгие годы.

Боялся отпускать. Боялся терять из виду. Боялся отходить.

Мана уверял себя, что это просто привязанность. Да, больная, да, неправильная, да, какая-то совершенно идиотская, но именно привязанность. После смерти Катерины они остались лишь вдвоём, они были друг у друга и друг для друга — и это было правильным, потому что они всю жизнь жили так. Всю жизнь они считали себя одним целым, половинами одного человека, началом и концом, которые вечно были в движении. Они чувствовали себя Инем и Янем — такими же близкими, нуждающимися друг в друге и правильными.