— Неужели я тебе настолько противен? — горько выдохнул Неа спустя несколько мгновений, прикоснувшись лбом к его виску, и все это было бы трепетным и прекрасным, если бы от брата не несло перегаром, а Мана не был его близнецом.

Проще всего было бы, конечно, сказать, что — да, противен. Но проблема была в том, что это совсем не так. Проблема была в том, что Мане до ужаса, до дрожащих коленок хотелось, чтобы Неа его когда-нибудь поцеловал (хотя бы поцеловал).

Но Неа был его братом-близнецом, и Мана не мог позволить себе просто отринуть все и наслаждаться их ненормальной привязанностью друг к другу.

А еще Мане было плохо, потому что Неа дышал на него алкоголем, взбалмошный идиот, который не додумался даже протрезветь для начала или хотя бы прополоскать рот.

Но и с учетом всех этих многочисленных обстоятельств — прозаичных и не очень — Мана просто не мог найти в себе сил солгать ему.

Именно поэтому он покачал головой и едва слышно просипел:

— Нет.

Неа тут же просветлел, с надеждой взглянул ему в глаза и вновь кинулся целовать, проводя языком плотно сжатым губам, словно прося разрешения, словно умоляя не отказываться, не отстраняться, но Мана качнул головой, уворачиваясь от столь желанного прикосновения, и, сглотнув, сердито нахмурился. Близнец же, кисло зажмурившись, прижался к нему ещё теснее, лишая возможности к любому действию, пугая своим поведением и одновременно заставляя испытывать истому, потому что, о все злостные духи Поднебесной, знали бы они, как мужчина мечтал обо всех этих поцелуях!

— Тогда почему? — непонимающе шепнул Неа, проводя носом по его шее и вызывая дрожь по всему телу, и слегка прикусил кожу над ключицей, вынудив Ману вскрикнуть и вновь покрыться мурашками. Ну что на него нашло? Раньше же ничего такого не было! Ну почему он так внезапно решил стать… таким? — Ты же только мой, слышишь? Я тебя никому не отдам, даже не надейся. Я же так люблю тебя, — лихорадочно забормотал брат, стискивая Ману в объятиях ещё сильнее, но не причиняя боли — лишь эту идиотскую истому и разгорающееся в животе желание.

Но это было неправильно.

— Это не любовь, — все также тихо, напоминая самому себе одинокий бамбук, выдохнул Мана, и Неа с отчаянием припал губами к его шее, чуть ли не кусая её, отчего мужчина в очередной раз забрыкался, чувствуя, как колени дрожат, как все внутри наливается ожиданием чего-то потрясающего, как его трясет и как, о ветер, изо рта вырывается короткий стон.

Неа, словно приободренный его несдержанностью, полез руками ему под рубаху. Мана всхлипнул, дернулся, ударяясь спиной об стену, и зашипел — потому что было больно и потому что у брата были горячие руки.

И потому что он мечтал об этих руках последние несколько лет.

— Неа, не… не надо, пожалуйста… — взмолился мужчина в конце концов, но его (к сожалению или к счастью — пойди пойми) слушать не стали. Неа целовал его кадык, вылизывал тонкую кожу у ключиц — и скользил ладонями по его груди, то и дело задевая соски пальцами и как будто жаждая еще больше.

Жаждая того, чего Мана не мог ему дать.

— Это любовь, — выдохнул Неа ему в губы, немного ослабляя хватку и позволяя отлепиться от стены. Только чтобы прижать к себе, разумеется, но… — Хватит от меня бегать, Мана. Все равно я тебя поймаю.

Мужчина крупно вздрогнул, захлебнувшись собственным вздохом, и мелко замотал головой, пытаясь выставить вперёд ладони, закрыться от брата, выбраться. Это было неправильно! Они не должны были заниматься таким! Они же были близнецами!

— Тебе кажется, Неа, это просто больная привязанность, ты просто не хочешь отпускать меня, это не любовь, — голос предательски взлетел вверх к концу фразы, когда Неа, явно слишком раздраженный, чтобы слушать его жалкие оправдания, расставил в стороны его сведённые вместе колени своим, вновь припирая Ману к стенке, вновь пуская по телу разряды, вновь жарко целуя в губы и обдавая очередной порцией перегара.

— Это тебе так кажется, — хмыкнул он, проводя мокрую дорожку до уха, гладя пальцами грудь и живот, трясь об него всем телом, словно огромная кошка, требующая ласки.

Мана глухо застонал, потому что это было невыносимо хорошо, и на секунду — всего на секунду, о ветер, потому что сколько можно терпеть! — подался вперед, потираясь пахом о колено брата.

Неа прижался к нему — ужасно неуклюже — и ужасно крепко в каком-то состоянии. И — дёрнул шнурок на его рубахе, спускаясь губами на шею, а затем на грудь и вскоре накрывая горячим ртом сосок.

Это было слишком.

Мана грязно заругался и, собрав волю в кулак, со всей силы толкнул близнеца назад. Получилось так сильно, что Неа шарахнуло в сторону и хорошенько приложило спиной о спинку кровати. И, кажется, не только спиной… Он болезненно поморщился, как-то очень (излишне) медленно поднимая руку и прижимая ладонь к виску, и закрыл глаза.

— Идиот…

И — отрубился.

Мана был с ним полностью согласен, но никогда вслух этого не признал бы. Он ошалело осмотрел себя — наливающиеся краснотой засосы плечах и ключицах — и обреченно застонал, оседая на пол, а после нескольких минут, которые потребовались, чтобы перевести дыхание и успокоить частящее сердце, бросился к близнецу, без сознания развалившемуся около кровати. Поспешно поправил одежду, с кряхтением перетащил брата на постель, стараясь не смотреть на него, пытаясь не вспоминать того, что произошло сейчас, надеясь, что наутро Неа все забудет, и устало улегся рядом.

Думать о чем-либо хотелось в последнюю очередь. Особенно — о брате и его неожиданном пылком поведении. Это же из-за выпитого алкоголя, не так ли? Из-за слишком безумной атмосферы праздника, из-за всеобщего веселья, из-за какой-нибудь девчонки, которая внезапно понравилась Неа, но никак не из-за того, что тот хотел собственного брата.

Мана прикрыл глаза, накрыл близнеца тонким одеялом, боясь даже прикоснуться к нему, чтобы снять хотя бы ботинки (а ведь раньше без зазрения совести мог раздеть его полностью, когда тот был слишком вымотан), и тихо выдохнул, заставляя себя перестать думать обо всем этом.

Завтра подумает — как-никак, а утро вечера мудренее.

Когда Мана проснулся, Неа все ещё спал, трогательно обняв его за талию и чуть ли не пуская слюни ему на макушку.

Мужчина глубоко вздохнул, осторожно выпутываясь из чужих рук, и прикусил изнутри губу. Теперь, имея понятие о том, каким Неа мог быть (и каким скорее всего был со своими многочисленными женщинами), он знал, что сдерживаться будет значительно труднее. И не поддаваться — тоже.

Впрочем, кто сказал, что проснувшись, брат будет вести себя так же, как вечером?

Мана смерил спящего близнеца взглядом и невольно облизнулся.

Неа был красивым до страсти. И совершенно ужасно было осознавать, что он, такой потрясающий, пусть и полный идиот временами, принадлежит не ему.

Со своими губами, глазами, скулами, встрепанными вихрами и горячими руками.

Мана глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и, наклонившись, коротко чмокнул брата в губы, тут же поднимаясь и спеша покинуть комнату.

Он вернулся к себе и, спешно окунувшись пару раз в давно остывшую воду (впрочем, она не была такой уж холодной, и плевать на простуду), переоделся в первое же, что выудил из сумки.

Кажется, этот день Тики намеревался провести здесь?..

Это было неудивительно. Особенно после того, что Мана вчера увидел.

Неужели брат все-таки осмелился?.. Неужели понял, что Алана тоже его…

Думать об этом было гораздо легче и приятнее, чем о собственных неурядицах.

Да и, о все злостные духи, Неа был просто пьян! Ну потому что не мог он любить Ману! Не мог именно что любить! Это могла быть больная привязанность, какое-то странное влечение, даже идиотское и извращенное желание затащить брата в постель (хотя кто вообще может о таком думать, скажите на милость?), но никак не любовь!

Мужчина тяжело вздохнул, выходя из комнаты, почти жалея о тех временах, когда они были на корабле, и, увидев за столом переговаривающихся Лави и Тики, направился к ним.