Потому что… потому что если это жест такой дружеской привязанности — как с Маной, в которого был словно бы влюблен собственный брат — то этого слишком мало. Хоть и до ужаса лично — потому что в ответ на каждое такое прикосновение Алана краснела, расцветала и ощущала себя счастливой.

Вот как сейчас почти что — потому что Тики прижимал ее к себе и гладил, и был таким… таким… что даже захоти отстраниться — Алана бы не смогла.

Таким, что хотелось позволять к себе прикасаться, трогать себя — свои бедра, колени, щиколотки. Позволять поглаживать нежную чувствительную кожу и дрожатьдрожатьдрожать.

— Дурочка… — пробормотал Тики ей в волосы; ветер в каюте как будто внезапно стих. — Я же… же так за тебя волнуюсь, я же хочу сберечь тебя, вдруг ты… вдруг ты не… — он задохнулся собственными словами и шумно втянул носом воздух, напрягаясь, стискивая ее в кольце рук сильнее — и замирая так.

Алана судорожно вздохнула, замотав головой из стороны в сторону, потому что прекрасно поняла, чего так и не смог сказать Микк.

Нет, она не станет ведьмой. Нет, она не способна ненавидеть настолько, чтобы стать ей.

Она не хочет становиться такой.

Она хочет быть рядом с Тики, потому что только рядом с ним девушке кажется, что всё хорошо. Что больше никто её не тронет.

Потому что только рядом с Тики Алана думала, что теперь в безопасности.

А потому нужно было успокоить слишком трепетного, такого дрожащего, такого эмоционального мужчину, нужно было заверить его в том, что теперь всё точно будет хорошо.

Мана касался губами её висков или щёк, когда пытался успокоить. А русалки всегда водили носом по скулам или касались лбом уха, и Алана помнила, как нежно обнимал её Рогз и крепко стискивал в объятиях, зарываясь лицом в серебристые волосы и касаясь самым кончиком носа её собственного.

У Рогза взгляд был совершенно бесовским — тёмным словно морская пучина, с огнём на самом дне.

Алана, какая-то слишком трепещущая, ужасно взволнованная, потянулась к Тики, чувствуя, как оголённая грудь трётся об его рубашку (и как заливаются щёки румянцем непонятно почему), и лихорадочно зашептала, заключив его лицо в ладони и всматриваясь в удивлённые золотые глаза:

— Там был ты, понимаешь? Если бы с тобой вдруг что случилось, она бы не отделалась бы так просто, ведь ты же, ты же… ты же… — она запнулась, закусив губу и стремительно отведя взгляд.

Ты же такой замечательный. Такой потрясающий.

Я же люблю тебя, кажется. Как же мне жить без тебя?

Сердце внутри словно желало пробить рёбра, в животе что-то закрутилось, сжалось, завязалось в тугой узел, который было просто невозможно распутать.

Алана — всё ещё слишком трепещущая, всё ещё слишком лихорадочная — неуклюже коснулась губами мужской щеки в каком-то странном порыве этого непонятного (хотя, ясное дело, понятного) желания успокоить его.

Это получилось… смешно, пожалуй. Смешно, нелепо и странно — с тихим, но звучным чмоканьем, от которого в лицо девушке бросилась краска. Губы жгло, и Алана, зажмурившись, ткнулась носом замершему мужчине в щеку, разрываясь от желания к нему прикоснуться — и попросить его прикоснуться к ней.

Потому что это было бы слишком нагло, слишком самонадеянно, слишком… слишком.

Тики зарылся ей пальцами в волосы, легко и мягко поглаживая по затылку и спускаясь к шее. Разогнал по спине щекотные ласковые мурашки, едва не доводя девушку до исступления, и в ответ на секунду прижался губами к ее виску.

И сразу стало так спокойно — как будто вакуум, абсолютная тишина, не нарушаемая даже шумом волн за бортом. Как будто все напряжение внезапно схлынуло, уплыло — как ушедшие на дно Сцилла и Харибда. И остались только они вдвоем — Алана (русалка, которая больше не может плавать) и Тики (человек, в которого она влюблена).

Грудью — удивительно напряженной, налитой грудью — девушка по-прежнему прижималась к нему, и это было… это было ужасно лично, почти… интимно и настолько… настолько…

Алане было жутко стыдно за свои мысли, но на самом деле она очень хотела знать, что же делают мужчины на суше с женщинами, как ласкают их, если грудь у них — это предмет… влечения.

Щеки полыхали румянцем.

Интересно, она нравится Тики хоть немного? Она смущала его своим видом, когда он требовал от нее одеться? Или… или это…

Но спросила в итоге, разумеется, девушка совсем о другом.

— Тики… — тихо выдохнула она, чуть расслабившись и наконец решившись открыть глаза — и найдя в себе силы расстаться со своими заманчивыми фантазиями. — А ты… ты можешь меня причесать?..

Признаваться в том, что ей ужасно хотелось ощутить его пальцы на себе, было нельзя — это слишком смущало и было ужасно стыдным, даже похабным и чем-то грязным, потому что это для неё Тики был прекрасным и любимым, а вот была ли сама Алана для него такой?

— Конечно, — улыбнулся мужчина в ответ и погладил её по голове, — сначала заплету, а потом и перевяжу тебя, хорошо? — ласково поинтересовался он, и Алана почувствовала, как просто тает в его руках, плавится от этого нежного голоса, купается в лучах его яркой сияющей души — не такой ослепляющей, как раньше, а словно бы успокоившейся, совсем чуть-чуть, но ставшей мягче, даже пушистей.

Словно когда Микк был рядом с Маной.

Но просто сейчас он был рядом с ней.

Алана часто закивала (щеки по-прежнему горели нещадно — из-за всех этих мыслей она… она…) и подтянула колени к груди, удобнее устраиваясь на кровати и перекладывая волосы — пушистую встрепанную серебряную копну — на одно плечо. Пряди рассыпались по коже, конечно, тут же зазмеились, щекоча и лаская — совсем легко, едва ощутимо, и девушка против воли улыбнулась происходящему (не улыбаться просто не получалось).

Тики поднялся с кровати и направился к шкафу — Алана видела там свертки и упаковки все это время, но сама… не желала к ним приближаться. Это было напоминанием о ее глупости и наивности, и ей не хотелось все это распаковывать, поэтому…

Но в случае с Тики она готова была терпеть. Даже больше — она готова была мерить все это снова. Тогда ей нравилось это, похожесть на Элайзу в том красивом ханбоке ее пленила, но этот цвет… теперь синий всегда будет напоминать об отрезанных плавниках.

Из шкафа, однако, мужчина достал только мешочек, в который им сложила ленты ювелирша. Ленты, как помнила Алана, были в основном ярко-красные или золотистые — почему так, она не знала, но сейчас ни за что не станет возражать.

Пусть красные как кровь. Пусть золотые как солнце.

Но Тики достал из мешочка… синие ленты.

Синие как небо.

Синий был любимым цветом Аланы. Синий напоминал об Элайзе. И — об отрезанных плавниках.

И теперь — еще, как видно, о том, что она готова стерпеть синие ленты в своих волосах только ради того, чтобы Микк касался ее.

Мужчина сел прямо за ней, аккуратно проведя по коленям и ненавязчиво заставляя опустить их на постель (Алана вся затрепетала, умоляя себя не вздрогнуть так крупно, не выгнуться вслед за этим движением, как бы ей хотелось), и вытащил из мешочка, который положил рядом на тумбочку, гребень, а после — осторожно, словно боясь причинить боль, пропустил её волосы сквозь пальцы.

Девушка закусила губу, жалея, что не может посмотреть на лицо Тики, не может разглядеть какие-нибудь эмоции в его глазах, не может наблюдать за его улыбкой, за мельчайшими изменениями в необычайно выразительной (и ужасно притягательной) мимике.

Алана вздохнула, когда мужчина медленно принялся расчёсывать ей волосы гребнем, иногда касаясь ладонями её шеи — и каждый раз пуская по спине стадо мурашек.

Это она реагирует так из-за того, что не была с кем-то четыре века? Что никто не прикасался к ней так долго? Или потому, что это был именно Тики?

Девушка сжала в пальцах простыню, чувствуя, как все в ней загорелось от одной мысли об этом, и улыбнулась подрагивающими губами, глядя в стену перед собой.

Она чувствовала себя свободно и спокойно рядом с этим мужчиной, но в то же время — ужасно стеснялась своей открытости перед ним.