Энка молила океан о помощи. Молила спасти их.

А советницы царя даже не расслышали этот зов, занятые своими делами.

И, возможно, Алана жалела, что так ужасно поступила с Харибдой, обычно очень исполнительной и послушной, но вот Сцилла, посмевшая броситься на Тики, потому что «царевне не нужны люди», никакого прощения не заслуживала!

И это пугало саму девушку — эта ненависть, эта злоба, этот гнев, накатившие на неё огромнейшей волной, когда одна из зубастых пастей оказалась рядом с Микком, потому что в ней не было таких сильных эмоций даже тогда, когда Шан и Роц отрезали ей плавники.

Потому что Тики ей… дороже плавников оказался?

Вообще-то ответ был донельзя очевиден, но Алана боялась это признать. Потому что тогда заклясть кровь и отравить их ею — она не смогла. Зато в случае со Сциллой и Харибдой, пошедшими в беспокойном сне на морское дно (ибо даже ядом царской четы не убить бессмертных), это получилось у нее удивительно просто, почти естественно.

И вообще-то по сути должно было Тики именно испугать. Неа вот испугало… Но Тики, он разозлился, взъярился, выругал ее как девчонку — и едва не ударил.

Алана так испугалась тогда, что он ее ударит — в состоянии какого-то словно беспамятства, неконтролируемой ярости, да — ударит.

Пусть даже не осознавая этого.

Но Тики замер, остановился, поняв, должно быть, для чего занес руку — и взбесился еще сильнее. Теперь — уже на себя.

И ушел.

И девушка боялась его искать. Даже звать — боялась, хотя знала теперь, что он ее везде на корабле услышит, даже если она будет шепотом произносить его имя.

Алана сжалась, свернулась клубком в постели, чувствуя, как перевязанная сутками ранее еще Мирандой рана на спине неприятно натягивается, и уткнулась носом в подушку, силясь не разреветься.

Подруга была беременна, а потому не могла использовать свои способности полностью, однако она очень постаралась над ней поработать, и благодаря ее слезам — сострадательным, честным, теплым — Алана почти уже не ощущала боли, и раны теперь не гноились. Однако перевязывать их все равно стоило — вдруг попадет инфекция.

А перевязывал ее только Тики.

Которого девушка не видела почти сутки.

Конечно, Алана могла бы его позвать. Они уже приближались к границе Поднебесной, а потому можно было заговорить о том, когда они сойдут на сушу, однако… девушке казалось недостойным использование подобных отговорок просто ради того, чтобы увидеть мужчину. Именно поэтому она и сидела безвылазно в своей каюте, боясь из нее даже нос высунуть.

Мана к ней тоже не заходил — Алана подозревала, что это Неа запретил ему наведываться к безумной русалке, способной управлять чужой кровью.

И ей было так обидно!

Она не сдержалась, не успокоилась, не смогла затолкать свой гнев куда поглубже — наоборот, повелась и воспользовалась, на мгновение даже насладившись своими могуществом и силой! И в эту секунду столько трепещущего превосходства было в ней, столько пылающей жажды, что именно тогда Алана и поняла, почему лунноволосые русалки не могли отказаться от своего дара повелевать кровью.

А потом золотые глаза Тики наполнились чем-то, напоминающим испуг, и девушке стало тошно от самой себя.

Наверное, именно поэтому она и закрылась от него, стремясь остаться такой же невозмутимой, как и всегда. Как было в бухте. До знакомства с Тики.

Алану же, на самом деле, после того, как она сбежала от убийц, половина океана стала бояться — бояться ее магии, позволяющей управлять чужой кровью. Ведьмы жили в безднах, в тех страшных местах, куда русалки и тритоны опасались забредать, и молва о них ходила ужасная, а потому девушке было всегда неприятно слышать такое и в свой адрес.

Особенно — слышать от океана, волны которого доносили ей большинство сплетен со всех провинций.

Ей было так одиноко там, так ненавистна та бухта, но проверить уровень этой ненависти, проверить, достаточно ли этой ненависти для заклятия крови, возможности не было — к ней просто никто не приплывал, а большинство кораблей море топило так далеко, что своей магией добраться до них Алана просто не могла.

И сейчас она напугала своей несдержанностью всю команду, а Тики — Тики, в которого была влюблена, которому не страшно было показаться такой беспомощной (но стыдно, ужасно стыдно) — ненавидел её.

Непролитые слезы жгли крепко зажмуренные глаза, и Алана сильнее зарылась в подушку носом, чувствуя, что еще чуть-чуть — и расплачется. И Миранда уже ушла, конечно — не останется же она тут, чтобы успокаивать истерику сумасбродной подруги.

Девушка понимала, конечно, всех их — всех, кто боялся теперь к ней приблизиться — но это все равно было так… так…

Наверное, также они чувствовали себя, когда она шарахалась от них из-за того, что их души темные.

Того, что дверь едва слышно скрипнула, открываясь и притворяясь тут же, Алана поначалу и не заметила. Подумала — померещилось. Кто к ней такой придет — страшной, ненормальной, холодной…

Но кровать внезапно промялась под чужим весом, и девушка дернулась, сжимаясь в комок еще сильнее.

Она не хотела видеть посетителя, кем бы он ни был (если он не Тики, естественно, но то, что он придет к ней теперь, было маловероятно). Вот только и посетитель, кажется, не собирался уходить просто так. Алану легко погладили по спине шершавыми теплыми пальцами — у линии шрама, поверх повязки. Как всегда делал сам Микк, пират и разбойник, сожри его манта, от которого все в груди трепетало.

— Алана… — девушка дернулась и вскинулась недоверчиво, потому что…

Тики сидел на кровати рядом с ней, какой-то выцветший и уставший, словно боящийся прикасаться к ней, но вместе с тем — не имеющий сил себе отказать в этом.

Рана на ладони отозвалась болью, обжегшей кожу и добравшейся будто куда-то чуть дальше.

Алана внезапно ощутила себя какой-то совершенно обнаженной перед мужчиной — хотя она и была перед ним обнаженной, если говорить об этом совсем уж честно — и закусила губу, пряча покрасневшие глаза.

Ей было страшнострашнострашно.

— Прости, — тихо выдохнул мужчина, и, будто не осмеливаясь больше ее касаться и сцепил в замок ладони, глядя куда угодно, но только не на нее. — Прости, я… я был не должен кричать и тем более… даже пытаться тебя ударить, мне не понять вас, и я…

…не должен в чем-то тебя винить?

…не должен пытаться тебя понять?

…не должен больше касаться тебя руками?

Сцилла ошибалась. Она так ошибалась… Руки Тики дарили успокоение.

Алана закусила губу и, на секунду напрягшись всем телом, пытаясь собрать в кулак всю свою решимость, потянулась к мужчине и, не давая себе возможности смутиться и испугаться, повисла на его шее.

Тики издал какой-то удивлённый возглас, крупно вздрогнув, словно даже и не ожидал, что она может вот так на него броситься, словно был уверен, что она его боялась\ненавидела\видеть не желала (а она желалажелалажелала!), и вдруг прижал к себе мгновение спустя, крепко обнимая и бережно касаясь спины пальцами.

— Это ты прости меня, — затараторила Алана, стремясь объяснить ему, показать ему, рассказать ему, как сильно (неимоверно сильно!) ей хотелось вновь вот так обнять его. — Прости, что не сдержалась, прости, что я такая идиотка, да, но, прошу тебя, пожалуйста… — она запнулась и вскинула на него глаза, замечая, как в каюте поднялся ветер, закрутив в словно бы неуверенном круговороте бумагу и мелкие безделушки. — Пожалуйста, не ненавидь меня.

Тики ошалело моргнул, и ветер замер на мгновение, но сразу же пустился вскачь, как и заполошно забившееся сердце мужчины. У самой Аланы сердце колотилось в груди не слабее — как будто выскочить прочь хотело и оказаться у Тики в руках. В его ласковых надежных руках.

Она ведь могла ему довериться, правда? Он ведь не злился? И не боялся?

Девушка ощутила, что мелко-мелко дрожат пальцы, и снова прижалась к мужчине, пряча пылающее лицо у него на плече, подаваясь к нему всем телом, желая спрятаться в его объятиях и успокоиться. И — греться в горячих прикосновениях его губ к своим вискам и щекам, мечтая, но не смея ответить тем же.