Парень решил сплавать и подозвал волну, переносящую его на место поглубже, чтобы не переваливаться неуклюже, переворачиваясь на живот. Уж его-то плавники были на месте — вызывающие и ярко-рыжие, похожие на огненные всполохи или раздутые ветром паруса.

У Аланы паруса-плавники были белые, пока ее хвост не стал похожим на змеиный — только что с длинной широкой кисточкой на конце.

…наверное, ей было очень больно.

Парень зло скрипнул губами, заставляя себя перестатьперестатьперестать думать об этом и жалеть эту дуру, и нырнул. И тут у берега раздался вдруг плеск воды.

Лави вздрогнул, тут же опасливо растопыривая пальцы и собирая вокруг них течения, но не поспешил кидаться на неизвестного, так и оставшись на глубине.

Неизвестным оказалась Алана.

И почему его это уже не удивляло? Почему его не удивляло то, что эта мерзкая ведьма всегда переходит ему дорогу? Даже сейчас, когда парню просто хотелось немного насладиться жизнью?

Лави подавил в себе злорадный порыв выкинуть русалку на берег, больно ударив о какой-нибудь камень, и всмотрелся в отливающий молоком в свете луны хвост.

Тонкие шрамы по бокам, которые уже вряд ли когда-нибудь пройдут, навсегда отпечатавшись воспоминанием на её теле, тонкая кожица хвостового длинного плавника, парящая волнистая бедренная юбчонка и тонкие темноватые полосы — единственный теперь признак, по которому можно было отнести эту ведьму к царской семье.

Русалка без плавников. Русалка, не способная плавать. Русалка, запертая в бухте без возможности опуститься на глубину океана — обретшая и вновь потерявшая эту возможность сразу после освобождения.

…что она чувствует, когда погружается в воду? Когда понимает, что не может плыть? Когда понимает, что никакого будущего у неё нет?

На секунду Лави ощутил сожаление, но тут же постарался отогнать это чувство. Потому что это чувство мешало ему взмахнуть рукой и ударить русалку о камни. Потому что это чувство мешало ему отвернуться и продолжать поливать ее грязью.

Потому что это чувство мешало ему и дальше ее ненавидеть.

Девушка била хвостом по воде и хлопала ладонями по ее поверхности, недовольно хмурясь и надувая губы. И — то и дело просила:

— Не помогай мне, прекрати! Я хочу сама!

И океан словно успокаивался, слушая ее. Волны слабели, утихая, и ведьма била хвостом по воде, пытаясь плыть. И ведь самое главное — пытаясь вполне удачно, потому что у нее получалось. Она использовала руки как руль и постепенно, по мере того, как отдалялась от берега, набирала скорость.

Лави следовал за ней где-то минут пять, наверное — и ощущал невольное восхищение каждое мгновение своего наблюдения. Потому что никогда прежде не видел, чтобы кто-то так тужился, силясь вернуть себе прежнюю мощь.

И это восхищение тоже мешало ему ее ненавидеть. И, как ни парадоксально, это злило только сильнее. Потому что глупая русалка даже не могла быть нормальным объектом презрения и ярости! Потому что она переворачивала его мировосприятие с ног на голову!

Сначала он надеялся на то, что увидит свою тетку и сможет успокоиться рядом с ней хотя бы на какое-то время, но обнаружил безумицу, топящую корабли. А теперь… теперь, когда он привык видеть в ней дикарку и убийцу — она внезапно стала той, в ком он нуждался после смерти любимой матери.

Лави ощутил, как позорно задрожали губы при мысли об этом, и, сердясь сам на себя, хлопнул хвостом, разгоняя по воде несильный вихрь и поспешно устремляясь к берегу.

Он еще успеет понежиться пару минут в прибое, прежде чем Алана ощутит его присутствие и привяжется с попыткой завязать разговор.

…или не успеет.

Алана вдруг оказалась перед ним, румяная и пышущая радостью, старательно прячущаяся за морской пеной (а ещё она была в просторной рубахе, наверняка принадлежавшей Тики или кому-то из братьев, — вообще дикость, по мнению Лави), воодушевлённо улыбающаяся, словно увидела что-то, что давно хотела увидеть.

— Так ты всё-таки соскучился! — обрадованно воскликнула она — так, словно прекрасно знала об этом и раньше, а сейчас лишь подтверждала свои слова. Лави неприязненно сморщился, кривя губы, и поспешил покинуть воду, тут же ускоряясь и оказываясь у берега. — Да подожди же! — крикнула вдогонку зубатка, бросаясь за ним, но могла ли догнать здорового тритона ущербная русалка, лишённая плавников? Конечно же нет.

А потому Лави довольно хмыкнул, когда, срастив хвост, не обнаружил ведьмы рядом (океан же мог помочь ей, но почему-то… не думай об этом, не смей думать), и шагнул в песок, накаляя вокруг себя воздух, чтобы согреться, после чего подхватил брошенную неподалёку одежду и принялся поспешно в нее облачаться, надеясь, что за это время Алана всё-таки не доберётся до берега.

Но… она добралась.

— Разве тебе не хочется ещё полежать? Ты же… ты же, скорее всего, так часто вдалеке от океана, — озадаченно пробормотала русалка, словно и правда беспокоилась за него, и Лави сердито обернулся к ней.

Ведьма разлеглась в воде, маша кончиком хвоста из стороны в сторону, и заинтересованно смотрела на него.

— Мне с тобой даже рядом сидеть не хочется, не то что прибоем наслаждаться, — выплюнул Лави, стараясь, чтобы это звучало как можно обиднее, и, кажется, преуспевая, потому что улыбка девушки стала натянутой и грустной.

Алана коротко кивнула и уложила голову на скрещенные руки, прикусывая губу и не глядя на него. Лави ощутил короткий укол совести и, не успев ему в этот раз воспротивиться, только через минуту обнаружил себя сидящим рядом с ней.

Волны шумели, слизывая песок каждым наплывом и обнажая мелкие камешки, и Лави, искоса глядя на девушку, заметил, как побледнели царапины и синяки на ее теле, словно кто-то тщательно и заботливо обрабатывал их каждый вечер, не давая загноиться.

— Ты можешь ненавидеть меня сколько угодно, — вдруг сказала Алана и слегка неуклюже (без плавников-то — конечно) перевернулась на спину, вглядываясь в его лицо. Лави поспешно отвел взгляд от ее меток и поджал губы, делая вид, что не слушает, но все равно вздрагивая, когда услышал продолжение увещевания. — Ненавидь, но только не злись. Когда ты злишься… — девушка прикусила губу и с сожалением вздохнула, — твоя душа чернеет. Она чернеет все сильнее и сильнее от этой злости с каждым днем. Поэтому… — ее голос здесь почти совсем стих, теряясь в шуме прибоя, — перестань, пожалуйста.

— А из-за кого, интересно, моя душа черная? — мрачно усмехнулся Лави, который на самом деле об этом никогда прежде не думал.

Его душа была чёрной.

Алана видела его душу.

Что означала эта чернота?

Панда говорил как-то, что Элайза называла чернотой закрытость от мира, пагубные помыслы, гниль чувств, и Лави был даже согласен с этим, потому что… это же была чернота. Тут, кажется, и так всё понятно — чёрный цвет всегда обозначал что-то негативное и противное.

…душа у Аланы наверняка чернее ночи, злорадно подумал парень, иронично усмехаясь.

— Ты считаешь меня виноватой и в этом? — неожиданно едко поинтересовалась девушка, хмыкая и не отводя взгляда от горизонта, где солнце уже опало в море, окрашивая небо в кровавые оттенки.

— А кого мне ещё винить? — закатив глаза, спросил Лави, чувствуя, как эта злость вновь поднимается в нём. — Ты выжила, ты одна выжила и никого не спасла, хотя могла это сделать, — жёстко припечатал он, поджав губы и ожидая, что ведьма взбеленится, разозлится, как-то выйдет из себя.

Если он сможет заставить её использовать свою силу, Тики ему поверит? Поверит, что эта зубатка опасна?

Однако Алана лишь вздохнула, да ещё и так устало, словно вся эта тема ужасно вымотала её.

— Ты так похож на маленького ребёнка, который не знает, куда выплеснуть свою ненависть, — спокойно проговорила она, и Лави крупно вздрогнул, бешеными глазами уставившись ей в макушку и заставляя себя успокоиться. — Ты не пробовал, не знаю, ветки ломать? — Алана повернулась к нему, мило улыбаясь, и эта улыбка выбесила так сильно, что хотелось наконец просто выбросить эту мразь на берег и хорошенько приложить о камни.