Как. Она. Смеет. Такое. Говорить.

Лави почувствовал, как с волос сыпятся искры, с тихим шипением тая в воде, и резким движением вцепился в шею даже не поведшей и бровью ведьмы, словно она только этого и ждала. Лишь прикрыла веки с каким-то не читаемым выражением, и внутри у парня всё вспыхнуло подобно жертвенному костру.

— Ты лишила меня семьи, дрянь, и даже не пыталась никого из них спасти, — прошипел он, надавливая на её шею, ощущая кожей трепещущие жабры, мерно бьющуюся жилку и всматриваясь в это бледное ничего не выражающее лицо.

…интересно, она с таким же равнодушием наблюдала за тем, как убивают всех её братьев и сестёр?

— Так что не смей что-либо говорить мне, поганая пиранья, — прошипел Лави, приближаясь к её лицу, словно пытаясь высмотреть в нём что-то, но ничего не было ни в длинных ресницах, ни в изгибе бровей, ни в плавных губах.

Алана была подобна леднику, застывшей скульптуре, кукле.

И — вдруг она приоткрыла глаза.

И — Лави затопило.

— Почему ты думаешь, что я не пыталась? — тихо спросила она, и голос её был спокоен и размерен, но глаза… в глазах… словно поселилась бездна. И в этой бездне исчезало всё: и корабли, и океан, и весь мир.

— Да потому что все они сдохли!

Лави шумно втянул носом воздух, набираясь храбрости противостоять девушке, но все-таки отпустил ее шею, позволяя вдохнуть.

Это было нужно им обоим для продолжения спора.

— Но я пыталась, — Алана пожала плечами и села, рассеянно загребая воду ладонью и гладя теперь не на него, а перед собой. Она облизала как будто бы пересохшие (и задрожавшие) губы — и хмыкнула. — Я много раз пыталась, и каждый раз мне жгли кожу до костей! — тут ее голос стал выше, громче, и в итоге она спрятала лицо в ладонях, замотав головой. — Каждый раз меня пугали и дразнили огнём! Однажды даже подвесили над костром как самую настоящую рыбу! С чего ты взял что я не пыталась?!

Сорвавшись на крик, она подняла глаза на Лави, и тот увидел, что она плачет. По ее щекам катились слезы, похожие на маленькие прозрачные бусинки, которые падали в воду и растворялись, смешиваясь с усилившимся прибоем. Океан словно услышал ее плач и попытался так защитить и утешить.

Лави замер, не смея двинуться, и отчего-то, неотрывно глядя ей в лицо, вспомнил одну из сказок Поднебесной про русалок. В этой сказке их звали жемчужницами — как ракушки, которые создают жемчуг — из-за их слез.

Война ведь началась из-за того, что русалка приносила благополучие и могла сделать богатым, но богатство было далеко не в ее слезах, целебная или разрушительная сила которых доступна была далеко не всем.

…и почему он вообще он об этом подумал?

Потому что охотники схватили его отца и семью из-за блеска их плавников и чешуи, которые не тускнели со временем, даже отделенные от тела? Или потому что думали, что русалки плачут жемчугом, а тритоны — может, и подрагоценнее чем?

Никто ведь не был виноват в том, что охотники захватили их, кроме этих самых охотников.

— Я пробыла там целый месяц, Лави, — так и не дождавшись от него никакого ответа и, видимо, даже на него не особенно надеясь, вдруг произнесла Алана. — Целый месяц вдали от океана и без воды. Я не могла использовать магию, — горько выдохнула она, — даже просто водную — не то что вскипятить кровь у них в жилах. И никто из нас этого не мог.

Лави замер, ощущая, как кровь в жилах стынет, как голову у него кружится, как кончики пальцев покалывает, и завертел головой, отказываясь верить, не желая верить, заставляя себя не верить.

Она лжёт! Она просто притворяется! Просто давит на жалость!

— Тогда как ты выжила?! Как ты спаслась?! — бешено вскрикнул Лави, вскакивая и разбрызгивая воду в разные стороны.

…перед глазами вдруг нарисовалось, как маленькая снежноволосая русалочка, покрытая солёным налётом и вся в ссадинах да глубоких ожогах, смотрит вперёд с испугом на бледном лице.

…она не могла равнодушно наблюдать.

Потому что разве равнодушные убийцы плачут, когда вспоминают свою семью?

А Алана плакала. Слёзы так и продолжали капать с её подбородка, а в ее глазах бушевала та самая бездна, в которую засасывало весь мир.

— Рогз… твой отец… он был последним, — сипло заговорила девушка, схватившись за волосы, и Лави крупно вздрогнул от этой непривычной картины. — После того, как убили Издена, он нарочно свалился в его кровь, чтобы насытиться, и использовал оставшиеся силы, чтобы выкинуть меня на улицу, а там… — Алана вдруг бросила на него пустой взгляд и едко ухмыльнулась, вновь становясь похожей на безумную ведьму, которая топила корабли и убивала людей, громко хохоча. — А там мне оставалось лишь только бежать.

Парень шумно вздохнул и опустился на землю рядом с ней, чувствуя, что пришел просто в совершенный ступор. Он не знал, что ему сказать или сделать, потому что… потому что…

Потому что жрицы не должны лгать, вообще-то, а даже если и лгали — Алана не была похожа на лгунью. Только не сейчас, когда взгляд у нее как у ведьмы из морской пучины, на эту морскую пучину и похожий. Солжешь ли в таком состоянии, вот вопрос.

Ну конечно нет — вот ответ.

— Н-но тогда… тогда как вас вообще схватили? — то, что голос у него дрогнул, Лави понял уже только тогда, когда задал вопрос. Да и вопрос он задал как-то… неосознанно, словно любопытство обогнало разум.

Ведь разумом — разумом он должен был ненавидеть Алану. Так было правильно. Так было привычно. Так было всегда.

Русалка бросила на него короткий понимающий взгляд, который словно говорил о том, что она прекрасно знает — ей не верят, и это не слишком-то удивительно. Бездна в ее глазах исчезла, и осталось только… сожаление.

Которое появилось как-то внезапно — как будто кто-то просто взял и выпил морскую пучину, высосал из девушки горечь.

За спиной у Лави как-то нарочито громко, словно предупреждая, хрустнула ветка, и парень иронично хмыкнул, поворачивая голову.

Метрах в двадцати от них, совершенно не скрывая своего присутствия, а как-то в некотором смысле даже его демонстрируя, стоял Тики, за рукав рубахи которого трогательно цеплялся его приемыш, сверлящий Лави настороженным взглядом из-под нахмуренных бровей.

Ясно. Значит, его тетушка-ведьма резвилась тут не одна, но как только Изу увидел, что в воде находится еще и тритон (посторонний человек, да еще и небось невероятно опасный в глазах ребенка) — сразу побежал предупреждать отца.

Это было почти что мило.

Лави дернул уголком губ и пожал плечами, показывая, что ничего не собирается делать, а потом снова обернулся к не слишком-то удивленной Алане.

— Давай, — подтолкнул он ее мрачно. — Расскажи мне, я хочу знать. Расскажи мне, как банда огневиков умудрилась схватить сильнейшую царскую чету за последние тысячелетия и уничтожить ее, не оставив почти никого.

Алана глухо хохотнула, подняв хмурый взгляд в небо, и её губы растянулись в ядовитой улыбке, вновь делая её похожей на ведьму, на ту безумную ведьму, которая топила корабли и… горевала? Эта мысль пронзила сознание подобно молнии, и Лави поражённо застыл, пытаясь вслушаться в слова русалки, а не в свои предположения.

— Проблемы религии, — со смешком пожала она плечами, качнув головой, и, срастив хвост, поднялась на нетвёрдых ногах, впериваясь взглядом в лицо Лави и приковывая его к месту. — Нас схватили неподалёку от храма, высушили всю воду в округе и поймали, — спокойно проговорила Алана, опустив голову набок, и волны словно бы успокаивающе погладили её по животу, теребя ткань промокшей рубахи.

— Сколько их было? — собственный голос показался каким-то… посторонним. Сухим, мертвым, слишком спокойным, чтобы это спокойствие в нем было можно назвать естественным.

— Их было пятеро, — тихо отозвалась русалка и повела рукой по воде, поднимая волну вокруг и словно бы заключая себя в какой-то защитный кокон. Словно так говорить ей было куда легче. — Представляешь, Лави, — она засмеялась — тихо и горько. — Представляешь, их было всего пятеро, а нас было почти двадцать, и мы… мы так легко попались. Как только вода исчезла, и воздух высох, у меня заболели ноги. Мне было меньше ста — совсем еще малек, и меня, естественно, ничему не учили.