…если это она, конечно, подкармливает его.

Хотя, скорее всего, это и была именно зубатка, потому что больше просто некому! Близнецы парня откровенно игнорировали, и если Неа каждый раз одаривал его презрительным взглядом, то Мана хотя бы просто молча не обращал на него внимания. Что же касалось Тики, то… тот тоже игнорировал. Да даже мелкий мальчонка сердито надувался каждый раз, когда их взгляды встречались!

Конечно, это было невероятно обидно (Лави всё-таки был общительным и одиночество терпеть не мог), но сейчас можно было и потерпеть — всё ради спасения друзей. Они ещё поймут, что за пиранью пригрели у себя на груди, глупые. Они просто не знают, как эта ведьма сходила с ума и топила корабли с бешеным крикливым хохотом, как она истекала кровью, в приступах безумия кидаясь на камни, как она молчала, вслушиваясь в шелест волн, и смотрела вперёд пустым стеклянным взглядом.

Они просто ничего не знали.

Незналинезналинезнали!

Не знали, какой силой обладала эта ведьма! Не знали, что она была способна топить целые флотилии мановением пальца! Не знали, как плохо было самому Лави!

Но последнее, право слово, было неважно. Об этом никто, кроме Панды, и не знал. Но теперь деда рядом не было, и Лави был вынужден справляться с ситуацией сам.

О духи, что же с ним будет, когда старик умрет?! Об этом парню не хотелось даже и думать. Панда всегда был рядом, с самой смерти матери. Поддерживал, направлял. Как Лави будет жить без него, в одиночестве, снедаемый чувством ненужности своей семье?

Чувством ненужности тем, кто от этой семьи остался, потому что Лави лишился возможности к ним приблизиться.

Ведь теперь даже Тики старался не пересекаться с ним. Тики, тот самый Тики, которого Лави когда-то лет пять назад впустил в свое личное пространство, который имел возможность потрепать его по голове и не отдернуть руки, потому что волосы Лави загорались, если кто-то нежелательный к нему прикасался. Тот самый Тики, который любил забавляться с воздушным змеем, взмахом руки заставляя его выписывать такие фортели, что позавидовал бы и коршун!

Тот самый Тики, которому Лави смог довериться и мечтал однажды открыть правду о своем происхождении и об их родстве. Ведь в семье считались близкими все, кто имел в себе хоть каплю крови крылаток, от одной из которых пошел императорский род. К тому же, все в семье были долгожителями, и Лави мог не бояться, что они умрут рано, потому что предки их умирали рано только из-за войны, а сейчас этой войны нет, ведь мощи империи все боятся.

Лави ведь казалось, он все правильно просчитал… Он ведь думал, что сможет обрести дом. Что ему будет место среди них, когда он проводит деда, когда останется совершенно один.

Неужели он так ошибся в своих надеждах? Неужели…

Снова виновата во всём эта противная ведьма! Вновь она отняла у него семью!

В Лави всё загоралось, норовя вырваться наружу водопадом огня, когда он только думал о ней. Думал, что вновь всё потерял только из-за одной идиотки, которая портила всё, к чему прикасалась.

Лави же так надеялся, что всё будет хорошо! Он так мечтал об этом, когда в последний раз покидал заброшенную бухту, чтобы больше никогда не возвращаться к безумной царевне, которая не может сдохнуть лишь по той причине, что океану будет больше не с кем поговорить; что сам океан не позволял ей умереть, пытаясь помочь и успокоить.

Это было так дико — среброволосая русалка, допущенная в жрицы. Ведьма, которая повелевала кровью, — любимица их господина. Одна из тех, кому даже петь запрещалось — потому что их песни отравляли воду и всё, чего касался проклятый голос.

Лави не понимал. И понимать не хотел.

Потому что это Алана была виновата. Лишь она — и никто больше. Идиотка, которая не смогла пробудить свою силу, в которой не хватило ненависти, чтобы её пробудить, хотя прямо перед ней убивали и издевались над всеми остальными.

Так почему её ненависти не хватило?!

Лави спрашивал об этом каждый раз, когда задумывался об этом, но приходил лишь к одному — потому что ведьме было плевать.

И от этого становилось ещё горше.

От этих мыслей в груди всегда что-то копошилось, порывалось вырваться, проломить рёбра, сжечь всё вокруг, потому что… потому что… потому что он ненавидел её!

И эта ненависть сжирала его, когда Лави думал о зубатке.

А потому он и сбежал на сушу — чтобы не вспоминать постоянно, чтобы не видеть её, чтобы забыть со временем.

Но, манта бы её сожрал, она сама объявилась в его жизни!

Объявилась, чтобы все перевернуть с ног на голову и заставить его думать о том, о чем он не задумывался никогда, и вспоминать то, о чем он вспоминать не хотел, потому как слишком много это у него отбирало душевных сил.

И то, что сейчас она пытается к нему подмазаться, только еще сильнее его раздражало и уязвляло. Потому что это значило, что ненависть на нее не действует, и выказывать ее нет смысла — только еще сильнее можно испортить отношения с семьей.

Лави прикусил губу и, машинально сунув руку в карман, извлек оттуда очередное солнечно-желтое яблоко, уже десятое, наверное, за последние несколько дней, потому что оно могло быть ведь и не одно. Вздохнул, ожесточенно надкусил его, представляя, что это голова Аланы, и облизнулся.

И откуда только эта противная зубатка знала про его любимый сорт?

Парень пустил коня шагом, чуть отставая от процессии и равняясь с каретой, в которой ехали Алана и Изу. Шторки окошка были распахнуты, и невольно он скосил взгляд на то, что происходило внутри.

Необычайно умная даже когда была злой и сумасшедшей, русалка всегда схватывала все налету, и теперь, когда Мана, как видно, показал ей как-то вечером азы чтения и письма на языке Поднебесной, она усердно старалась научиться чему-то еще. И — стремилась передать свои знания мальчику.

Ее привязанность к этому ребенку (и привязанность ребенка к ней), кстати сказать, совершенно ошеломляла Лави. Потому что мальчик, по идее, должен был ее испугаться. И ее шипов, и плавников, и чешуи. Потому что такого испугался бы любой нормальный ребенок, даже подросток. Но тут… все было как-то совсем по-другому. И это было… странно. А уж то, как эта ведьма улыбалась мальчишке, и вовсе выходило за рамки мировосприятия парня. Он у нее такой улыбки никогда прежде и не видел.

Только знал, что так улыбаются матери, потому что так улыбалась Летта.

Лави тут же остервенело встряхнул головой, отгоняя такие внезапные, такие неправильные мысли (потому что Летту, его любимую мать, нельзя было сравнивать с этой ведьмой, нельзя!), и резко дёрнул поводья, пуская лошадь вперёд и заставляя себя не думать о том, что всё это похоже больше на то, что он просто сбегает.

От чего (или кого) парень сбегает, думать совершенно не хотелось.

А потому остаток дня Лави пролистывал в голове хронологию всех стран, которые были ему известны, размышлял над развитием войны, которая была больше геноцидом, с морским царством, несколько раз даже чуть засыпал, однако тут же просыпаясь, когда начинал соскальзывать, и вспоминал всё, что можно было вспомнить, чтобы не думать ни о чём лишнем.

Вечером, когда разбили лагерь, он был уже таким вымотанным и уставшим (да ещё и ноги начали зудеть), что хотелось наконец развалиться в солёной воде, наслаждаясь ее тёплыми течениями и запахом. Как же Лави соскучился за эти несколько дней по океану! По шуму прибоя, по крикам чаек, по прохладному ветру, по родной стихии.

Погрузившись в воду и наконец выпустив хвост, парень блаженно зажмурился и повел ладонями по воде, приветствуя ее. Он не умел и не мог говорить с океаном, как и остальные тритоны, но очень часто жалел об этом. Сколько же интересного могла рассказать вода! Как жаль, что слышали господина недостойные.

Точнее, недостойная.

Лави умылся и глубоко вздохнул.

Рядом с океаном ему было легче. Легче мириться с происходящим, легче видеть, как Алана висит на его друге, а Неа засыпает у нее на коленях.