А Мана… а Мана просто был не в силах ему отказать, потому что любил его до безумия.

Мужчина закусил губу, засмотревшись на красное лицо брата, на дрожащие ресницы и встрёпанные влажные волосы, и, поборов очередной прилив стыдного волнения, прикусил возбуждённый сосок, пугливо теребя его языком (Неа понравится или нет, понравится или нет…), отчего близнец выгнулся, сладко промычав своим низким голосом, и вдруг вскинул руку, хватая ладонь опешившего Маны, которая всё это время аккуратно поглаживала его сочившийся смазкой член, чтобы в следующую секунду заставить обхватить ствол, сильнее сжимая орган.

С этим он простонал что-то донельзя поощрительное, вынуждая Ману залиться румянцем и почувствовать себя вновь ничего не понимающим смущённым мальчишкой, и кончил ему в кулак, отчего захотелось просто вскрикнуть как девчонка и спрятаться от лукавого золотого взгляда.

Однако еще хуже стало, когда Неа потянул его к себе за хвост, целуя в солоноватые от смазки губы, и довольно заметил:

– Надеюсь, следующий этап твоего привыкания и осмысления займёт меньше времени.

Мужчина уткнулся ему в грудь пылающим лицом, мягко целуя хвост шрама, спускающегося с плеча (одного из тех самых шрамов, каковыми брат приходил хвастаться – о как же тогда Мане было ужасно страшно!), и обнял его ногами за бедра, укладываясь сверху. Ему было стыдно едва не до слез и за свое поведение в последние дни (не дни, идиот, не дни – последние годы!), и за свое распущенное желание обладать братом.

Наследником императорского престола, сожри дракон их обоих.

Осознание того, что они только что сделали, накрыло его внезапно огромной волной, как только Мана подумал об этом, и мужчина тут же приподнялся, садясь у брата на бедрах и наклоняясь к его улыбающимся губам.

– Прости-прости-прости, – зашептал он лихорадочно, заключая его лицо в ладони, и Неа, явно истолковав его слова по-своему, ласково погладил его кончиками пальцев по повязке на раненой руке.

По руке, о боли в которой Мана совершенно забыл, наполненный жаркой и постыдной эйфорией от всего происходящего.

– Обещай, что не скажешь, что это было ошибкой, – попросил Неа тихо и внезапно – очень серьезно. И Мана понял, что после этих его слов никогда не назовет происходящее между ними чем-то ошибочным, неправильным или ненормальным. Они ведь… ведь…

– Обещаю, – только и хватило у него сил выдохнуть в ответ.

Брат широко улыбнулся.

– Тогда поцелуй меня еще раз, – он приглашающе облизнулся и потерся своим пахом о пах тут же зажмурившегося в предвкушении и страхе Маны.

Мужчина закусил губу и наклонился к близнецу, с радостью подчиняясь.

========== Вторая буря ==========

Лави любил праздники.

Ещё в детстве, когда отец был жив, юноша веселился на каждом торжестве, что происходило у них в городке, и из того времени у него было довольно много прекрасных воспоминаний: про фейерверки, про ласковые руки, про невероятные сладости и заморские игрушки, про ночное небо, усыпанное звёздами, про Летту в парящем красивом платье, про высокие деревья и задорные шторма… Лави много чего помнил — не зря у него была морская память, — а потому чаще он старался не думать о прошлом.

Но праздники он любил безумно. Возможно, это тянулось с детства — его любовь к яркости и живости, многоцветности и толпам людей, — но факт был в том, что любой фестиваль, попадавшийся на пути Историка и его ученика, Лави не обделял вниманием, ухлёстывая за милыми дамами, наслаждаясь вкуснейшими яствами, перешучиваясь со всеми знакомыми (а их было много в каждой провинции Империи) и просто весело проведя время.

Чего-чего, а времени у него было более чем предостаточно.

Но в этот раз Лави даже не захотел выходить на улицу.

Потому что веселиться пока рядом эта бешеная ведьма просто не получалось. Потому что она, казалось, высасывала из него всю энергию, все силы, а парень даже ничего и сделать не смел.

Да и что он мог, если все в их компании защищали эту омерзительную лгунью?!

Поэтому Лави, чувствовавший себя крайне ужасно и устало, поплёлся наверх к себе в комнату и тут же провалился в беспокойный сон, прерываемый шумом с улицы.

Понятное дело, что выспаться и хотя бы чуть-чуть отдохнуть у него не вышло. Так что, когда они отъезжали от селенья, парень ужасно хотел спать, и единственное, что останавливало его от исполнения своего желания — то, что в карете, где он мог лечь, была Алана.

При одном только воспоминании об этой недо-тетке он поморщился и потер пальцами переносицу. Что такого она могла дать Тики, что тот вылизывал ее хвост? Микк, видно, в тот раз застал ее за одним из любимых занятий — она увечила себя о камни в озере, — но вместо того, чтобы испугаться или разозлиться он полез к ней с ласками!

Он пил ее кровь, с ужасом вспомнил Лави. Сцеловывал с чешуи на хвосте и слизывал со ссадин на груди и руках. Когда парень это увидел — подумал, что все, друг тотчас умрет! Но тот ведь даже не дернулся, как такое вообще могло быть?! Даже с учетом того, что они с этой ведьмой родственники (впрочем, как и с самим Лави, довольно дальние) — как?

И ведь если он не умер — эта ведьма просто женила его на себе! И даже не сказала ему про это! Совсем как с ногами!

Лави отогнал приступ иррациональной жалости, который ощущал всегда, стоило только ему вспомнить о шрамах на хвосте девушки, и почти до крови прикусил губу. Только еще проникнуться сочувствием к этой дуре ему не хватало!

Ей не было жаль никого — она спаслась чужой кровью, хотя могла использовать свою.

Мерзкая уродливая русалка.

Она должна была сдохнуть там, вместе со всеми — чтобы быть не виноватой, а лишь жертвой.

Лави прикусил губу, чувствуя, как кровь заполняет рот, и криво усмехнулся, желая просто наконец бросить эту ведьму где-нибудь по дороге на съедение волкам. Только жаль, что, скорее всего, и те пожалеют бедную Аланочку, которая взмахнёт ресничками — и все падут ниц перед ней.

Как же это бесило.

Бесило настолько, что Лави удивлялся собственной ненависти. Раньше в нём не было столько яда (ха, шутка про яд у ядовитой крылатки, молодец), столько ненависти — даже в бухте, когда он приплывал в Алане иногда (лишь чтобы убедиться, что да, это она, это она виновата во всем, лишь бы вновь попробовать убить её в бесполезном бою, в котором проигрывал за считанные минуты), в нём не было этого в таком огромном количестве. Парню казалось, что эти чувства — они норовят излиться из него желчью и убивающей отравой.

Почему он стал таким мрачным? Почему даже рядом с Тики, его дорогим другом, он был таким злым?

…неужели гневу, что копился четыре века, уже не было места в его теле?

Лави пришпорил коня и попытался унять только сильнее разыгравшуюся головную боль.

Масла в огонь добавлял еще и тот факт, что его сердобольно пытались подкармливать. Сопровождающие их процессию от Восточной столицы солдаты приходили завтракать позже (если собирали лагерь) или вообще перекусывали в дороге, поэтому не могли видеть происходящего и убедить Лави в том, что тот не становится ненормальным, а вот близнецы, Тики и этот маленький мальчик — Изу — как будто откровенно над ним издевались, хотя из всех свое недовольство открыто выказывал только Неа (отвратительно, кстати, веселый сегодня утром). Каждый завтрак и ужин у парня в тарелке неизменно оказывалось что-то лишнее. Кусок мяса, половник похлебки или каши — не суть важно. Убивал просто сам факт.

Первые пару раз Лави просто откладывал снедь и не ел, надеясь, что невидимый «добряк» поймет его намек и отстанет, однако, когда это ничем не помогло (в кармане с поражающей периодичностью обнаруживались или пригоршня смородины, или румяное яблоко), просто смирился. И — пытался понять, кто шутит над ним такие вот шуточки.

По всему выходило, что-либо это кто-то из близнецов, либо Тики, либо ведьма. И от мысли о последней кандидатуре Лави просто выворачивало наизнанку от слепой злости.

Да что она себе позволяет?! Что эта мерзкая ведьма, из-за которой умерли его отец и все тётки-дядьки, себе позволяет?! Как она вообще смеет вытворять такое? Как вообще ей в голову пришло, что она сможет получить его прощение?!