Алана до крови прикусила губу в который раз за эту бесконечно долгую летнюю ночь и подумала о том, что с любовью отца сваливать все проблемы с больной головы на здоровую убедить его, что океану не нужна увечная Верховная жрица, будет до смешного просто.

Верховная жрица, которой и жрицей-то быть нельзя просто потому, что она способна уничтожить всё морское царство в приступе истерики.

Мариан же к ней, очевидно, относился прямо как Лави: запер же её в бухте ради безопасности народа, а не самой дочери. А она, наивная, пыталась уверить себя в том, что отец любил её, хотел защитить, хотя на деле всё оказалось именно так, как и должно было быть: бешеная ведьма заперта в бухте и должна была иссохнуть там, поддавшись ненависти к самой себе.

Может быть, отец будет только рад избавиться от сумасшедшей дочери, отдав её в руки императору Поднебесной, оставив её на суше, где Алана будет просто не способной сильно навредить кому-либо.

…может быть, здесь, на суше, ей удастся быть рядом с Тики. С ласковым нежным Тики, который волновался о ней так сильно, что без страха встал перед столпом пламени.

А ты, мелкая беззащитная русалочка, даже не была способна защитить себя.

Ты никогда не способна защитить ни себя, ни окружающих.

Слабая, хилая, беспомощная и бесполезная.

Ты и правда должна была сдохнуть ещё тогда. Ты не должна была быть спасенной кровью родных братьев и сестёр.

Алана горячечно всхлипнула, пытаясь избавиться от этих мыслей, от этой горечи, от этой всеобъемлющей ненависти, что вновь затапливала её, не давала свободно вздохнуть, не позволяла даже покаяться в своих грехах.

Тики крепко обнял ее и почти насильно склонил ее голову к себе на плечо, а потом увлек прочь от суетящихся спутников — и от сидящего уже на берегу Лави, закопченого и сердитого донельзя.

— Глупая русалка, — вздохнул он, усаживая ее на свои колени, когда они устроились около своего вымокшего шатра, и погладил ее по щеке. — Не верь его глупостям, он взрослый телом, но у него ум подростка, обиженного на мир. А мы тебя не дадим в обиду, — тут мужчина подмигнул угнездившемуся рядом Изу, — ведь правда, сын?

Алана замотала головой, чуть отстраняясь и судорожно всхлипывая, и позволила воде покинуть их одежду — и ткань тут же высохшего шатра. В конце концов, будет просто ужасно, если из-за ее глупостей кто-то простудится. По мановению ее руки вся вода, которой окатило их лагерь, вернулась в озеро, и даже, кажется, дрова высохли.

— Но он ведь прав, — на этом девушка свернулась калачиком и зажмурилась, боясь поднять на все это время молча наблюдающего за ней Тики глаза. — Ведь это я виновата, что они не выжили, понимаешь? Я же могла спасти их. Могла!

— Нет, не могла, — мужчина сердито сжал губы и, заключив ее лицо в ладони, заставил смотреть себе в глаза. — Сколько ты еще будешь винить себя за то, что родилась такой, какой родилась, Алана? Если ты появилась на свет — твоя мать любила тебя и хотела, чтобы ты жила, понимаешь? И когда она рожала тебя, ей было плевать на обычаи вашего царства, потому что ты была ее ребенком, и она готова была подарить тебе любую жизнь.

Девушка глубоко вздохнула, силясь успокоиться, но вышло как-то не очень.

— И посмотри, что из этого вышло? — невесело усмехнулась она. — Я действительно делаю больно всем своим близким. Они умирают из-за меня или начинают меня ненавидеть. Держу пари, отец не появлялся в моей бухте все это время просто потому, что не хотел меня видеть.

Эти слова — само это признание, произнесенное вслух — это выбило из нее последние силы. Алана ощущала, как слезы катятся по ее щекам и как в груди что-то ноет, скребет, скулит.

Непутёвая дочь, бешеная ведьма, убийца — вот кем она была и вот почему должна была сдохнуть в той лачуге вместе с братьями и сёстрами.

Тики смотрел на неё с жалостью в глазах, и эта жалость выбивала из колеи ещё сильнее, потому что не нужно было её жалеть, не нужно! Неужели она была для него настолько жалкой и немощной, настолько слабой и хрупкой?

— Ну что за глупости ты говоришь? — шепнул мужчина, обеспокоенно нахмурившись, стоило ей отстраниться, и потянулся к ней, чтобы обнять, но Алана остервенело замотала головой, ощущая в себе океан горечи и ненависти. К самой себе ненависти.

Слабачка. Не заслуживающая жизни слабачка, которая ни на что, кроме как топить беззащитные корабли, и не способна.

…интересно, сколько из этих кораблей приплывали к ней, чтобы просить помощи? Скольких она убила — и позволила океану потопить — просто так? Из ненависти, что пожирала её изнутри?

Алана тонко застонала, сжимая ладонями виски и желая раздробить себе череп, надавить так сильно, чтобы голову размозжило и кровь залила всё вокруг.

— Ты была ещё совсем малюткой, — продолжал свои попытки успокоить девушку, словно маленькую девочку (беззащитную, слабую, немощную), Тики, — ты не могла управлять этой силой. И ты не должна этого уметь, слышишь? А Лави — дурак, не слушай его, ну же, — он почти что умолял её.

А Алана слушала его и мечтала лишь о том, чтобы всё это наконец кончилось.

— Я и тебе однажды наврежу, — сипло вырвалось у неё то, что зрело в груди последние несколько дней. — Когда придёт время расстаться, я и тебе наврежу, — она вскинула голову, отчаянно вглядываясь в побледневшее лицо мужчины, и шепнула то, что вертелось на языке с того самого момента, как тёплые сильные руки вытащили её из той ужасной лачуги: — Что мне делать, Тики? Когда и ты оставишь меня, что я должна буду делать?

Тики сердито сжал губы и мотнул головой, резко прижимая ее к себе и лихорадочно сцеловывая слезы с ее щек. Теплота его души окутывала Алану, согревала, почти окрыляла, но мысли о том, что будет дальше, они… они не давали ей успокоиться и проглотить слова Лави просто так.

Потому что она действительно причиняла боль всем своим любимым. И следующим на очереди будет, как видно, Тики. Тики — и малек-Изу, которого она полюбила так, как любила бы, наверное, собственных детей.

— Ты не причинишь мне боли, радость моя, — как-то внезапно лихорадочно сверкнув глазами выдал Микк, гладя ее большим пальцем по щеке и целуя в уголок губ. Слезы высыхали — и тут же снова катились по лицу, щекоча кожу, раздражая ее и стягивая.

Алану раздражали эти слезы. Раздражало то, что она не может даже и успокоиться самостоятельно, глупая немощная русалка, заставляющая волноваться не только любимого мужчину, но и самого важного мальчика в своей жизни, который гладил ее сейчас по руке и смотрел неотрывно — так, словно хотел сказать что-то, но все никак не осмеливался.

— Причиню, — девушка замотала головой — и потянулась к Тики сама, зарываясь пальцами в его волосы и скользя губами по его скуле. — Я же… отец ведь скорее всего заберет меня. Хотя… — ухмылка вышла кривоватой и невеселой. — Скорее всего, уговорить его оставить меня на суше будет просто. Если он не навещал меня столько времени — не удивлюсь, что только советники напоминают ему о существовании дочери.

Из груди вырвался лающий смех, и Алана вновь напоминала себе сумасшедшую. Ту, какой она была в бухте — безумную истеричку с обострениями раз в несколько лет.

Изу, зажмурившись, прижался к её боку, зарываясь лицом в живот, и его душа-свечка вспыхнула, словно стремясь обогреть Алану, словно желая спасти её.

Рыдания вырвались из горла вслед за смехом.

Она ненавидела себя за эту истерику, ненавидела свою слабость, ненавидела свои слёзы и свою силу, которая всегда оказывалась совершенно бесполезной в самый нужный момент.

Если бы она пробудила свои способности раньше всего лишь на несколько дней (или недель? она не помниланепомниланепомнила и помнить не хотела), все были бы живы.

Все. Были бы. Живы.

С губ сорвался задушенный крик.

О океан, Алана, успокойся же. Захлопни свою истерику, запри её глубоко внутри, спрячь ото всех.

Рыдания выплёскивались из неё подобно водопаду, а Тики, невероятно испуганный и уже переставший что-либо говорить, гладил её по волосам, по спине, по щекам, сцеловывая слёзы, пытаясь её успокоить, и даже Изу, маленький милый и любимый Изу, поглаживал её тонкими ладошками по рукам и обеспокоенно заглядывал в лицо.