Нашему спектаклю разношерстность его участников, и по свидетельству наших слушателей, и по нашим наблюдениям, придала объем. Интересно даже в быту, когда совершенно разные люди пересказывают одну и ту же историю. У нас советский опыт, но все мы разные люди, мы стали им делиться. Оказалось, что все увидели самые разные вещи и рассказывали о них с разной жестикуляцией, с разным темпераментом. Кибиров, например, просто с пеной у рта, он человек темпераментный, а Рубинштейн внешне совершенно бесстрастно.

Приняли сразу семьдесят человек. Меня озадачило и обидело то, как приняли. Членство в Союзе считается таким неоспоримым благом, что согласия даже не спрашивали – этому ты рад будешь безусловно. А потом, раз вы всех приняли, будьте джентльменами, позвоните, пригласите. Я не обращался к ним долго – три-четыре месяца. Никаких звонков мне не воспоследовало, и я полюбопытствовал сам. Не все так гладко, сейчас задним числом надо собирать рекомендации. Трудно себя представить ходящим и собирающим рекомендации. По счастью, только вчера у меня был мой товарищ Виктор Чубаров. Мы говорили совершенно о другом, я вспомнил – кстати, ты же писатель? Я попросил его написать мне рекомендацию, он написал. Если я набреду еще на двух знакомых членов Союза, то это можно будет сделать. Я не буду скрывать своих меркантильных намерений (ну а зачем тогда?), мне очень хотелось бы иметь право на посещение книжной лавки. Я покупаю книги, поэтому неравнодушен. Вот такой у меня стимул есть, а больше пока не предвижу, как бы я мог еще воспользоваться своим правом.

Я не очень заинтересован в тенденциях развития культуры и нечасто думаю об этом. Я всегда подходил к этому со стороны личностной. Я считаю, что всеми художниками движет недовольство собой и, более того, отвращение к себе. Талантливые люди во всех направлениях, для которых это не поза, а действительно насущное ежедневное переживание, и которые знают, что такое надоедать себе и чувствовать неприязнь к уже накатанной дороге, тем или иным способом справятся с инерцией собственного творчества и выходы из этих тупиков найдут. Думаю, по-настоящему талантливым людям присуще раздражение по отношению к уже достигнутому. Что меня пугает как опасная тенденция в нынешнем времени (хотя я думаю, что ничего специально современного здесь нет, это было всегда), большое количество пишущих людей, которые по-дикарски свято верят в прием и убеждены, что какой-то прием правильный, что прием может гарантировать творческую удачу. Это, конечно, полное варварство. Я люблю приводить слова Тынянова. Кто-то при нем сказал, что Мандельштам мастер, он ответил: мастер – Кирсанов, а Мандельштам – это борьба с мастерством. Мне интересны и дороги люди, которых сердит собственное мастерство, которые постоянно взламывают и свои собственные представления о себе и своей эстетике, и представления окружающих.

Очень в этом смысле показателен опыт Айзенберга. Я очень сочувствую стремлениям Кибирова. Пока, правда, они коснулись только тематики его произведений. Он, например, искренно рассердился, что его сочли певцом гражданской скорби, и старается писать на темы частной жизни. Другое дело, что ему пока не удалось вырваться за пределы собственной эстетики, что понятно. Одно дело пожелать и изменить содержание своих стихов, а другое – измениться по-человечески настолько, что переменится и голос, и его тембр. Но отсутствие в Кибирове самодовольства вызывает во мне большую приязнь. Цветков тоже испытывает большую агрессию по отношению к себе, пишет очень неспокойно и несамодовольно.

Да. Я даже испытываю некоторое неудобство от этого: может быть, недостаточно культурно не думать об этом. Этим я не озабочен. Если я замечу что-то в себе, то, скорей всего, от этого откажусь, мне кажется, форма интересна и может волновать только в период поиска чего-то нового и становления. Как только форма заизвестковалась и стала «совершенной», ее надо отбрасывать. Есть примеры, подтверждающие мою мысль. Я с удивлением и радостью прочитал в интервью Фолкнера, что его первый роман, в котором он нашел свою манеру, был роман «Шум и ярость». На мой взгляд, это лучший его роман. Казалось бы, по человеческой логике: раз ты сшил штаны, и они удались, так последующие штаны должны быть лучше и лучше. Может быть, применительно к штанам так оно и есть, но вот с искусством не получается. Последующие романы Фолкнера блестящи, но, возможно, в них есть вот эта самоуверенность стиля, рядом с которой дрожь и восхищение художника перед тем, что у него на глазах стало получаться, чувствуется только в «Шуме и ярости». Это наиболее душемутительный его роман.

Мне не интересно, когда много пишут о концептуализме, о метаметафоре, об иронической поэзии. Кто-то из поэтов этих направлений вызывает мое уважение, кто-то просто нравится, а кто-то вовсе не нравится. Я против самой методологии. Мы живем, к сожалению, в очень наукообразное время, когда критики разучились просто непосредственно любить стихи, любить таланты и ими заниматься. И критики, и читатели с удовольствием занимаются выкладками квадратного ума, разбирают эти игрушки. Если б я был энергичней, авантюрней, я бы нарочно придумал какое-нибудь заумное художественное направление, просто на пари, что это направление займет всех на самое долгое время. Разумеется, в нем не было бы ни единой искры Божьей, но это была бы игрушка, которую было бы забавно разбирать. Сейчас часто появляются стихи, мало чего стоящие, просто оснащенные броскими приметами формы. Почему все с такой покорностью бросаются в эту сторону? Это озадачивает и огорчает. Мне вообще кажется, что люди ищут, как в анекдоте про пьяного, который искал кошелек не там, где потерял, а под фонарем, потому что там светлее. Это путь наименьшего сопротивления. Метаметафористы сказали то-то и то-то. Они могут сказать про себя все, что угодно, – стихи там есть или нет?! Надо просто отделить людей одаренных от неодаренных и говорить о стихах, а в последнюю очередь о направлениях. Это свойство времени: все говорили о теории социализма, но при Сталине были коммунальные квартиры, лагеря и полное бесправие. Это же важней! Зачем завороженно ходить по замкнутому кругу логических конструкций Маркса, например, и не видеть того, что бросается в глаза?

У меня нет никаких иллюзий по поводу собственной успешной поэтической карьеры в последние несколько лет. По стечению обстоятельств меня издатели пристегнули к какой-то когорте – первая публикация в «Юности». Только благодаря этому на меня пал взгляд критиков. Если бы я смог печататься в одиночку, никто никогда на меня внимания не обратил бы. Я просто вышел в красной майке, потому что все вышли в красных майках, мне ее выдали перед выходом на футбольное поле. Ни на одну секунду у меня нет иллюзии: я пишу хорошие стихи, поэтому время от времени обо мне говорят. Майка сбила с толку.

Я родился в 1955 году в семье офицера, мать – учитель биологии. Я чистокровный осетин, хотя в Осетии никогда не жил. Родился на Украине в Шепетовке, потом отец служил в Ковеле, в Перми, в Якутии, в Казахстане, в Подмосковье. Окончил школу в 1972 году в Подмосковье и поступил в пединститут им. Крупской, чтобы не идти в армию. Тем не менее через два курса меня выгнали за непосещаемость и задолженности, и я таки отслужил два года в армии в Казахстане. Вернулся, восстановился в институте, опять меня выгоняли, закончил его заочно. Первая моя работа (там, где я уже числился, а не подработки всякие) была в областном комитете ДОСААФ завхозом. Через полгода судьба меня занесла в научно-исследовательскую систему Министерства культуры: сначала научно-исследовательский центр при Министерстве культуры, а сейчас я работаю в Институте искусствознания и надеюсь еще поработать. Наш сектор занимается социологическими исследованиями, и я очень благодарен этому институту (десять лет я там служу), потому что более или менее свободный режим позволил мне писать. Печататься начал в 1988 году одновременно на Западе и здесь в журналах «Театральная жизнь», «Юность» и «Театр». Целой эпохой в середине перестройки было наше совместное с Приговым, Гандлевским, Айзенбергом, Рубинштейном, Новиковым и Ковалем выступление в спектакле «Альманах». Должен сказать, моя судьба складывается фантастически удачно, я не устаю это повторять. При моей инертности и горделивой застенчивости в общении со всякими редакциями (я стесняюсь до сих пор) в последнее время у меня все печатается, хотя, честно говоря, я безумно мечтаю о нормальной книжке. Хочу воспользоваться случаем и выразить благодарность Марии Васильевне Розановой, которая много меня печатала в «Синтаксисе» и имеет намерение издать мою книгу.