Он оглянулся. Лина по ровному песчаному скату обошла родник. Навалившись плечом на округлую глыбу, она закрыла узкий вход, заклинив её несколькими камнями поменьше. Теперь никакая сила на свете не могла помешать им.
Здесь, в толще скалы, Вайми чувствовал себя уютно, как в материнской утробе. Несмотря на юность, он уже знал, сколь редка такая, подлинная безопасность — с двенадцати лет он, вместе с другими мальчишками, охранял селение, и его ставили на самые дальние, опасные посты — не за то, правда, что он лучший, а потому, что он повадился с недавних пор подсматривать за купавшимися девчонками и, засмотревшись, мог пропустить неожиданную опасность. Но его долгом было охранять беззащитных. Юноша усмехнулся — даже увлечённый красотой, он замечал всё, что нужно. Его мёртвые друзья уже знали, как велика порой бывает цена беспечности…
Грациозно покачивая бёдрами, Лина вернулась на песчаную россыпь у стены. Они на минуту замерли, глядя друг на друга. Вайми словно плыл куда-то в странном томлении, в предвкушении того, что можно испытать только раз в жизни — первой любви.
— Ты красивый, — тихо сказала Лина. — Очень.
Вайми смущённо опустил глаза, плавая в цепенящем ознобе. Он немного стеснялся себя, потому что девчонки племени не давали ему прохода именно из-за красоты. Мама говорила, что он лучший из мальчиков, но юноши постарше нещадно гоняли его, опасаясь за своих девчонок. Хотя он вовсе не хотел кого-то отбивать — та, что ему нравилась, была здесь.
— Иди сюда.
Вайми подчинился, с необычайной остротой чувствуя, как скрытый в песке мелкий гравий покалывает подошвы. Лина легко, дразняще, толкнула его нагой грудью. Он вздрогнул, словно проснувшись, осторожно накрыл ладонями изгибы её талии, зарылся лицом в волосы, горько пахнущие безвременником. Вайми знал, что его отвар дарил сон — столь глубокий, что его едва можно отличить от смерти. Однажды он попробовал его — в детстве, нажравшись неспелых ягод, он заработал такую дикую боль в животе, что был готов перерезать себе горло. Безвременник избавил его от мучений, но ощущение небытия, полнейшего безмыслия стало слишком тяжелым испытанием для семилетнего мальчишки. Ещё долго в нём жила пугающая мысль, что он вышел из этой пустоты и в неё же вернется. И ещё более пугающая — что на самом деле его вообще нет, что он — лишь часть чего-то, невыразимо громадного…
— Сейчас ты пройдешь по тропе любви, — сказала Лина. — Достигнув высшего её взлёта, ты на миг выйдешь за пределы не только жизни, но и смерти, в безвременье, где всё уже случилось и всё ещё предстоит. Увидишь мир таким, какой он есть. И себя — в нём… если сумеешь. Я поведу тебя… — она выскользнула из его рук, и, насмешливо посматривая на юношу, сняла украшения. — А теперь отвернись…
Вайми неохотно подчинился. Скосив глаза из-под падающих на них волос, он всё же заметил, как Лина сбросила ленту-передник… а потом, как-то вдруг, оказалась за его спиной, и стала стаскивать ленту с него. Полубессознательный Вайми не мог понять, что чувствует. Он одновременно дрожал, как от холода, и мучился от непонятного жара, разгоравшегося в груди. Ему стало очень страшно, но сопротивляться он не мог: Глаза Неба всегда познавали чувственную любовь в пятнадцать лет. Если это внезапное, подобное взрыву пробуждение чувств совершалось чуть раньше естественного срока, они единственный раз достигали невероятной силы… но не сразу.
Нагие, они взошли на ласковый, пушистый, тёплый мех — и вдруг покатились по нему, смеясь и обнимаясь. Замирая от счастья, Вайми заново узнавал подругу, скользя по её прохладной коже ладонями и губами — её блестящие плечи, круто сбегающие к пояснице сильные бедра, словно отлитые из коричневой бронзы, её грудь, тугие изгибы талии и короткие, ровные ступни с красивыми подошвами — всё безупречно правильной формы, столь совершенной, что у юноши перехватывало дух.
Сейчас Вайми был одновременно смущён, дерзок и испуган. Его чувства разгорались так же незаметно, как растущая заря наливалась алым золотом, и Лина обгоняла его. Её синие глаза потемнели, став почти чёрными. Юноша целовал их, не в силах оторвать губ от щекочущих их пушистых ресниц. Впрочем, он не смог бы сказать, что нравится ему в любимой больше — он любил Лину целиком, всю.
Холодный утренний ветер усиливался, но пару объял всепоглощающий взрыв страсти — поначалу стеснительные, они боролись, царапались и кусались, доводя друг друга до сладкого безумия. Вайми уже было мало физической любви: он хотел испытать нечто большее — хотел и боялся этого.
Когда сильные теплые бедра Лины охватили его бедра, Вайми рывком поджал ступни, накрыв ладонями её поясницу. Одно слитное движение — и они стали одним целым. Юноша коротко вскрикнул, его глаза расширились. Это новое ощущение было очень ярким и, в то же время, оно почему-то пугало его.
Их нагие тела струились в плавных, упругих изгибах, словно вода. Вайми сливался с любимой — один взгляд… одно удовольствие… и одна радость, что выше удовольствия. Её грациозное тело скользило вверх-вниз с едва заметной быстротой и Вайми почти умирал, содрогаясь от невыносимого наслаждения, весь мокрый, задыхающийся, смеющийся. Её ногти метались по нему, рассыпая искры вкусной боли из сосков и других чутких мест и всё ярче разжигая его внутренний огонь. Серьезное лицо Лины стало сосредоточенным и отрешённым, пухлые, четко очерченные губы приоткрыты…
Стремительный взлет чувств Вайми вибрировал уже где-то на самой границе реальности и небытия. Он замер, перестав дышать. Бешено-быстрые, яростные движения Лины превращали его удовольствие в нечто невыносимое. Потом произошёл мгновенный, беззвучный, ослепительный взрыв, едва не отбросивший девушку в озерко — столь резкой оказалась судорога.
Все мускулы Вайми обратились в размазанный дрожью камень, кожа вдруг стала горячей. Сильный, уже не томный жар волнами исходил от неё — не ласковый, манящий жар нагой плоти, а беспощадный жар открытой топки. Его рот приоткрылся, зрачки расширились, как самой темной ночью, перед рассветом, превратив радужку в узенькую мерцающую полоску. Реальность для Вайми исчезла; осталось лишь дикое, уносящее его, как пылинку, наслаждение… и свет. Весь океан света сжался в одно ослепительное солнце в его животе, его огненно-белые лучи пронзали каждую клеточку его нагого тела… а где-то за его крестцом родилось совершенно новое ощущение, незнакомое и невыносимо сильное — словно там, внутри, бесконечно приятно скользит гладкий, теплый, искрящийся мех. В какой-то миг Вайми даже перестал себя ощущать. Он чувствовал, что умирает, но это уже не пугало его. Был только свет — белый, мгновенный, беззвучный, бесконечно яркий взрыв. И вдруг он очень резко ощутил всё, что окружает его — не только здесь, но и дальше, бесконечно дальше… огромные города, где жили вовсе не люди, бесконечные лабиринты из песчаных полузатопленных ущелий и неправдоподобно острых скал, исполинские — в четверть горизонта — луны, нет, целые миры… Он увидел сразу миллионы слоев Реальности, уходящих куда-то в бесконечность — и его мир рассыпался, словно разбитый калейдоскоп.
Затем ресницы Вайми опустились, прикрыв громадные глаза, смотревшие мимо этого мира. Какое-то время его нигде не было. Потом он очнулся, жадно хватая ртом воздух, испуганный и потрясенный — он целую вечность умирал от удовольствия, и умер, наконец, став на бесконечный миг всем сразу, и теперь возродился. Его бока ходили ходуном, голова кружилась, в ней метались остатки ослепительно яркой яви, так непохожей на этот вернувшийся сон. Сил и желания в нем не осталось и следа. Он лежал, как валун, не умея и не желая шевелится, и ему было очень тепло и хорошо. Он словно проснулся — и вся жизнь до этого пробуждения казалась Вайми сном.
Лина целовала его, беспомощного, везде, пока он не сжался, весь в жарком мареве счастливого стыда. Девушка тихо рассмеялась и вдруг легко, одним движением вскочила, разглядывая что-то, невидимое юноше. Рыжие лучи взошедшего солнца скользили по её коже, напряженное тело вытянулось струной. Вайми бездумно любовался ей, пока она не повернулась и не села совсем рядом с ним.
