— Мы удивительны на ощупь, наверное.

— Угу, — Вайми перекатился на спину, сонно глядя на неё. — А как вы, девчонки, думаете?

— Так же, как мальчишки, наверное. А что?

— Но ведь вы на мальчишек непохожи. Значит, и думать должны по-другому.

— Я же не вижу, как ты думаешь, — ответила Аютия. — А ты — как думаю я. Как сравнить?

— Ну, вот… — Вайми повернулся и сорвал большой лист. — Что ты о нём думаешь?

Аютия смешно нахмурила брови.

— Зубчатый. Зелёный, — она дразняще прихватила мелкими белыми зубками край листа и тут же смешно скривила лицо. — Тьфу, гадость! Невкусный.

Вайми тут же забрал у неё лист и осторожно откусил кусочек.

— Горький. Для тебя тоже?

— А что, сладкий должен быть? — удивилась Аютия.

— Ну, я не знаю… — он вздохнул, нахмурившись. — Ладно. Вот как я по-твоему думаю?

— Гм, — Аютия аккуратно взяла его за ухо. Повернула голову. Внимательно заглянула в один глаз юноши, потом в другой. Осторожно приоткрыла пальцем его губы. — Как бы прижать меня к травке, чтобы Лина не узнала?

— Это «о чём», а не «как», — обиженно ответил Вайми.

— Так значит, всё же думаешь? — предположила она.

— Аю, я серьёзно, — Вайми покосился на подругу. Лина сидела на пятках, закинув руки за голову и тихо мурча под гребнем Найте, неспешно скользившим по её спине, бокам и талии. Казалось, ей ни до чего больше нет дела — но за это юноша не поручился бы. Слух у подруги острейший — и ногти тоже. Располосовать парочку изменников она могла ничуть не хуже пардуса.

— Я думаю, что тебе слишком скучно с нами, — вдруг сказала девушка. — Ты даришь нам свои миры, — а нам нечего подарить тебе в ответ… Ты не с нами, не здесь, вечный странник в бесконечности вопросов.

— Я ничего не понимаю, — признался ей Вайми.

— Ну, ещё бы, — ответила Аютия. — Ты думай, «почему это», а не «вот если бы…».

— О, — Вайми удивленно приоткрыл рот.

— А люди тебе и в самом деле не очень интересны, — тихо сказала Аютия. — Слишком большой у тебя внутренний мир, а мы все — слишком маленькие.

— А? — Вайми испуганно взглянул на неё, потом на секунду опустил ресницы, повернув взгляд в себя и вдруг кивнул. — Да, так и есть…

Он вздохнул. Как ни крути, но собственная уникальность порой здорово ему досаждала — не с кем поговорить, не с кем поделиться мыслями, хотя он вовсе не был единственным мечтателем в племени. Вайми знал ещё двух задумчивых парнишек — но их миры не пересекались совсем. Энно он как-то раз смог разговорить — но кончилось это тем, что он избил его до полусмерти и пообещал проделать с ним в точности всё то, о чем он мечтал — если он решит воплотить ЭТО в реальность. Лвелле же был совсем странный — весь какой-то светлый, словно обесцвеченный, он даже почти не разговаривал и вообще одевался смешно, не так, как все — в парео с карманами. Его излюбленным занятием были узоры — он чертил их на песке, рисовал, выцарапывал — и большую часть времени проводил там, где над Тёплым ручьем нависала огромная плоская скала. На ней он год за годом выбивал потрясающий узор — большие детали состояли из меньших, но точно таких же, повторявшихся друг в друге без конца.

Лвелле не мог объяснить, что всё это значит — но сам его узор производил на Вайми впечатление почти гипнотическое. Иногда он часами просиживал на берегу ручья, чувствуя, что его взгляд, сам он тонет в каменном кружеве. Оно прочно поселилось в его снах, где он падал на такой же узор — только цветной, объёмный и текучий — без конца, а под ним бесконечно возникали и расплывались в стороны всё новые и новые детали…

Во всём этом было что-то непонятно-странно-притягательное и Вайми начал замечать таинственный узор почти везде — в самом деле, разве не подобно движение дыма и облаков, блеск звёзд и блеск росы? — и его нетерпеливое сознание немедленно пыталось протянуть эту сетку вглубь, туда, где даже его острые глаза ничего не различали — и, главное, вверх, за небо.

Лёжа в лихорадочном полусне, Вайми представлял себе созвездия из тысяч сфер-миров, таких же, как его собственный — а эти созвездия собирались в ещё большие, ещё и ещё — и так до тех пор, пока вся эта картина не переставала помещаться в его мыслях, что невероятно его злило — он хотел видеть всё до самой бесконечности и без конца мучил себя, пытаясь вообразить как можно больше этих звёзд-миров — или чего-нибудь ещё, например, девушек, разных — и, что самое смешное, не напрасно.

Его внутренний мир рос — совсем не так быстро, как хотелось, но заметно — и вмещал всё большие и более сложные образы. Или всё больше образов, что тоже приходилось кстати — из-за нетерпения у него плохо получалось мечтать о чём-то одном, а несколько разных мечтаний плохо в нем помещались — приходилось бросаться то к одному, то к другому, по очереди — а это путало и злило его.

Но постепенно — Вайми ведь не мог перестать думать и привык мечтать как бы отдельно от дел, которыми в данный миг занимался — он смог кое-чего добиться. Во всяком случае, пробираясь по лесу, он поспевал смотреть сразу во все стороны, рассыпать по воображаемым небесам солнца, луны и звёзды, а также представлять то, чем они займутся с Линой, когда он вернется. Этого вполне хватало, чтобы занять все стороны его мятущейся души — ну, почти, потому что доволен собой он никогда не был.

Конечно, у всех этих умений нашлась и оборотная сторона. Занимаясь с Линой тем самым, о чем ему мечталось в лесу, Вайми иногда отвлекался от дела всего лишь потому, что в завитках чёрных блестящих волос Лины ему мерещились вдруг закрученные спирали звёзд — и этот образ мгновенно захватывал неосторожное воображение, разрастаясь до просто пугающих размеров, безжалостно вышибая оттуда все куда более насущные в этот миг вещи и подруге приходилось возвращать его в реальный мир. Иногда — очень интересным образом, а иногда — незатейливым рывком за ухо.

Вайми не очень любил так вот теряться в себе — мысли его приходили тогда в полный хаос, а не соображать совсем уж ничего ему не слишком нравилось, что бы Лина об этом не говорила. Зачем ещё жить, если не думать каждое мгновение, жадно выхватывая необычности из всего, на что случайно попадает взгляд, плавать и нырять в своих внутренних морях, слушать бесконечную песню чуткого и ловкого тела, иногда такого своевольного, что его желания ставили его в тупик?

В самом деле — ну какой смысл был тащиться через пол-леса всего лишь затем, чтобы поесть мел, на самом деле вовсе не питательный и — честно скажем — довольно противный? Или висеть на одной руке, пока растянутые мускулы не начнут выть от боли? Или стоять на этих самых руках, пока в голове всё не смешается от прилива крови? Или забираться под воду и сидеть там, глядя на зыбкий, струящийся мир словно из какого-то другого, пока жаждущее воздуха тело просто не откажется себя мучить? Лезть на скалы и деревья, ежесекундно рискуя своей несчастной жизнью, прыгать с разбега через широкие расщелины — или просто носиться без малейшей цели, безжалостно загоняя себя, словно лошадь?

Последнее, правда, плохо получалось — Вайми просто любил носиться, прыгая по камням и корягам там, где он в любой миг мог сломать ногу — а то и шею. Тем более, что быстрое движение вообще безумно нравилось ему — оно подстегивало воображение, как мало что другое. Сигануть, крепко ухватившись за лиану, с обрыва высотой в двадцать его ростов, пронестись с замершим сердцем над самыми камнями, взмыть, вопя и дурея от восторга, вверх, разжать там пальцы и с сумасшедшей высоты полететь в озеро, ножом рассечь твердую, как камень, воду, уйти в ледяную, сжимающую всё тело глубину, чтобы, оттолкнувшись ногами ото дна, всплыть к огненным закатным облакам — о, это целая жизнь! И таких вот жизней у него было сколько угодно.

За лианой, правда, каждый раз приходилось лезть на нависающий на сумасшедшей высоте ствол — а потом ещё тянуть её тяжеленный канат к берегу, ежесекундно рискуя свалиться — но этим Вайми занимался безропотно, это даже не казалось ему платой. В конце концов, делать стрелы, бегать за ними после выстрела, да и просто разделывать добычу — долго и утомительно, но ведь на этот случай он и выращивал свой внутренний мир, разве нет?