— А убить?
— За что, за яблоки? — Йаати ошалело взглянул на него. — Не, говорят, иногда из ружья стреляют солью, но на меня вот жалели, — он хихикнул. — Вот гвозди на заборе и собаки, — это да, это бывает. Пару раз приходил домой в драных штанах и кровище, мне отец потом ухи ещё драл, за штаны…
— А просто так убить?
— Ой, да это же совсем редко бывает, — отмахнулся Йаати. — В смысле, взрослые мальчишек. Говорят, в Лайской области… ну, в соседней, два года назад убили одного, непонятно за что. А больше я и не слышал, пожалуй… Да и не видел… ну, такого, чтобы за мной кто-то с ножом в рукаве прямо крался. Я сам, знаешь…
— Что? — с интересом спросил Шу. — С ножом в рукаве крался?
— Ну… — Йаати смутился. — Я, знаешь, в самом деле нож с собой брал, — как раз на случай, если схватят или медведь в лесу там… Не боевой, конечно, — откуда? — которым мама рыбу разделывает, он с пилкой на лезвии, страшный. Я для него даже ножны сшил, цеплял на пояс, под рубаху…
— Пригодился? — насмешливо спросил Шу.
— Нет, — Йаати вздохнул. — То есть, пригодился, но когда меня мама рыбу чистить припрягала… А так… Ну, если сторож какой заметил, то можно просто убежать же. Так вот бывало, несколько раз. Но я, знаешь, очень хорошо бегаю, и убегать умею — туда, сюда, через забор, и всё. И вообще, я специально одевался так, чтобы меня в темноте видно не было, — у меня черный тренировочный костюм есть и черные ботинки. Ещё черные перчатки надеть и шапку на морду натянуть, — у меня есть черная, я в ней дырки для глаз прорезал, — и всё, я невидимка. Только летом жарко так, даже если всё совсем на голое…
— Белки глаз видно, — серьёзно сказал Шу. — На самом деле, в темноте их очень далеко видно.
— Ой, я не знал… — Йаати смутился. — Надо было глаза прикрывать наверное, да? — он опустил ресницы, демонстрируя. — Но так фигово видно же, да и замаешься так их держать… Но зато я у старых кедов подошвы отпорол и в черный их покрасил, для маскировки, вот, — гордо заключил он.
— Подошвы-то зачем? — удивился Шу.
— А для тихоты, — с видом знатока пояснил Йаати. — Босиком не слышно же. Да и просто интереснее так… только осенью пальцы на ногах мерзнут, особенно если по лужам…
— Извращенец малолетний, — Шу пихнул его пятками.
— А я что? — обиженно сказал Йаати. — Ночью скучно же. Телек молчит, радио тоже. А книжки одному читать, — страшно…
— Это как? — удивленно спросил Шу.
— Ну, лежишь ночью на полу, читаешь про всякое такое, — а дома тихо-тихо, и за окном темно. Так и мерещиться, что оттуда что-то ворвется и схватит.
— Ага, а ночью одному на улице не страшно.
— Знаешь, нет, — удивленно сказал Йаати. — То есть, страшно, конечно, но иначе. Потому что я сам… Это, знаешь, как уколы в попу делать, — когда сам ложишься, то ещё ничего, а когда держат, — то вообще всё, смерть, — Йаати передернулся. — Это вообще так. Когда сам хребтиной с забора треснешься, — то просто лежишь, и ничего, хотя так больно, что искры из глаз. А когда меня ребята к дереву привязали и стали лупой рубаху прожигать, — я заорал, как ненормальный, хотя мне ничего не было ещё… Я ещё мелкий тогда был, но всё равно… Кровь из пальца до сих пор боюсь сдавать, — потому что держат за него. А из вены, — нет, потому что сидишь просто… Ну, вот как-то так всё…
— Всё?
— Не всё, — Йаати вздохнул. — Знаешь, одному дома страшно. Я тут, — а родители в тайге, где и лесные пожары бывают, и наводнения, и медведи бродят, и бандиты всякие, говорят, — настоящие, с оружием… Лежишь ночью в постели и думашь, что будет, если не приедут, а просто придут с их работы и скажут, что… и начинаешь сам с ума понемногу сходить. Вот и лезешь сам к черту на рога, — лишь бы не думать… о таком вот. Ну, и… не стыдно так, что они в тайге на сухарях, а я тут, у теплой ванны с холодильником…
— Жаль, что тебя там никто не учил… по-настоящему, — сказал Шу с неожиданной грустью.
— По-настоящему, — это как? — спросил Йаати. — Ремнем, что ли? Это нет, ни разу. Отец часто ухи драл, — но не так зверски, чтобы ну вот прямо от башки их отрывать, а для порядка… или просто так, в шутку, я тогда смеялся даже… Ну, мама по попе дает иногда, — веником, или так просто, но тоже не совсем всерьёз же. А если б кто-то чужой меня ремнем драл, — я б не знаю, что сделал, обидно очень же…
— Воевать, — сейчас Шу прямо смотрел на него. — Не гранату деревянную бросать, не в противогазе песни петь, а вообще… не бояться.
— Так я же не боюсь, — удивился Йаати. — Нет, на самом-то деле, конечно, боюсь… но не так, чтобы словно девчонка от ужаса вопить. А если вообще ничего не боялся бы, то давно шею бы себе свернул, и всё.
— Я не про то… — Шу неожиданно смутился и помолчал, очевидно, формулируя мысль. — Очень жаль, что там тебе дела настоящего не нашли, вот.
— А настоящего? — это какого? — с интересом спросил Йаати. — Воевать? Так в армию только с восемнадцати берут же. И я сам ещё не знаю, захочу ли, — там надо строем ходить и у танков гусеницы натягивать, а воевать почти что нет…
— А всякие разведчики юные? — удивленно спросил Шу. — У нас вот были. И не только настоящие, а организация такая для мальчишек…
— Нету у нас, — вздохнул Йаати. — У нас юные файцы есть, — мы же граждане Файау вроде как, и должны поддерживать великие традиции. Но там математику надо учить и файский язык, — а они, зараза, сложные. Да и, — я что, в школе на уроках мало попу просиживал?..
— И что, больше никого нет?
— Да много кто есть… Зеленый патруль, например, — это по паркам ходить и следить, чтобы ветки не ломали, — а я что, дурак таким вот заниматься? Ещё голубой патруль есть, — это за чистотой водоемов следить и за тем, чтобы рыбу в неположенных местах не ловили, но там вообще одни девчонки. Шарятся по пляжам и ловят тех, кто без трусов купается, — Йаати хихикнул. — А потом фоткают с ладошками на причинном месте, и на доску позора, — мол, такой-то и сякой-то нарушал общественную мораль… Юные энтомологи всякие, — эти вообще странные. На хутор едут бабочек ловить, — а что они им сделали?..
— А ты, выходит, был сам по себе? — спросил Шу.
— Я в кружок рисования ходил, — Йаати смутился. — Там вообще одни девчонки, — ядовитые, конечно, но хоть посмотреть на них можно, да и рисовать мне нравится на самом деле, очень… я же даже в художественную академию после школы хотел, как раз ехать собирался. В секцию борьбы ходил, — меня даже на город от школы посылали, только ругали, что совсем всерьёз бросаю, как врага… И вообще… — ощутив некую пустоту в животе, он повернулся и вновь потянулся к тарелкам. На сей раз, его привлекла толсто нарезанная копченая рыба, — красная, наверное, жутко дорогая. Жрать её просто так всё же не хотелось. Йаати, не долго думая, плюхнул её прямо на кусок ветчины и принялся сосредоточенно жевать.
— Трудное детство, тяжелые годы, — вздохнул за спиной Шу. — Хлеба не было, икру мазали прямо на колбасу…
— Ымх, — ответил Йаати. Рот у него был набит, и издать что-то членораздельное не вышло. Из-за спины вдруг донеслись некие схожие звуки, — похоже, что оголодавший Шу не выдержал душераздирающего зрелища и тоже занялся гастрономическим развратом. Йаати отнюдь не возражал. Рыба оказалась потрясающе вкусной, ветчина тоже, и он не заметил, как очистил всю тарелку. Снова жутко захотелось пить. На глаза Йаати попались остатки вина, — он плюхнул их в чашку и выхлебал залпом, словно воду. Потом опять сполз в бассейн и икнул. Шу, между тем, трескал пирожное, — непонятно какое по счету, — и, заметив, что Йаати смотрит на него, вдруг покраснел, как девчонка. Тот лишь махнул рукой, — жри, мол, на здоровье, я не против. Говорить совершенно не хотелось, внутри стало как-то совсем тепло и хорошо, там снова урчало, — но уже не голодно, а очень деловито…
Дожевав пирожное, Шу тоже сполз в воду, на сей раз, упершись босыми ногами в такие же босые ноги Йаати. Тот бездумно сжал их пальцы, Шу тоже, и несколько секунд они незаметно боролись, — но на сей раз силы оказались равны. Наконец, Йаати поймал его большой палец пальцами ноги, и Шу невольно хихикнул, — это оказалось щекотно. Он немного подергал ногой, но Йаати держал его крепко. Все это происходило как бы отдельно от него, заставляя вспомнить совсем забытое уже детство, — в детском саду, купаясь, он любил играть в краба, хватая вот так собратьев по бассейну…
