означает, что люблю его применять.

Но с шести лет папа пытался меня переубедить. В целом, я с этим

смирилась. Сначала я тренировалась с пневматической винтовкой. Папа

приводил меня на задний двор и говорил целиться в банки,

расставленные на заборе, или самодельные бумажные мишени.

Однажды, когда мне было восемь, и я так наловчилась стрелять по

мишеням, банкам и теннисным мячикам, которые папа подбрасывал в

воздух, папа уговорил меня выстрелить в белку. Когда я действительно

подстрелила её, я увидела, как дёрнулось и упало с ветки маленькое

бурое тельце, глухо ударившись о землю – я поняла, что только что

совершила убийство.

Тогда я была уверена, что я убийца.

В то мгновение, когда я осознала, какую ужасную вещь совершила, я

бросила ружьё на землю и заплакала. Папа попытался меня успокоить,

сказать, как здорово у меня получилось, что белка не пропадёт – чёрт

возьми, мы на ужин её съедим, сказал он – но меня это не утешило. Я

только сильнее заплакала, а мама пришла посмотреть, в чём дело. Я

бросилась мимо неё в дом и заперлась в своей комнате на всю ночь.

Я забралась под одеяла, рыдая, мучаясь от картин голодных бельчат в

каком-то дупле, которые ждут, когда их мама или папа вернётся к ним.

Это было не то прекрасное начало моей охотничьей карьеры, на которое

надеялся папа.

Много лет подряд мне снились кошмары о белке и осиротевших

бельчатах. Во всех снах, я радостно стреляла из ружья, пока белка не

падала на землю, и тогда меня охватывало такое чувство вины, что,

холодея, я могла бы сжаться до точки, обессиленная я смотрела на

предсмертные конвульсии бедного животного. У меня было такое

чувство, будто мне хватит сил только, чтобы заставить себя двигаться,

подойти к белке и взять её, занести в дом и перебинтовать, что я могла

бы её вылечить. Но я вновь просыпалась с чувством вины за однажды

совершённое убийство.

После этого долгие годы я пыталась всеми способами прекратить

тренировки по стрельбе, но папа в этих вопросах так легко не сдавался.

В конце концов, я опять стала учиться стрелять, даже получила

настоящее ружьё на десятый день рождения, а когда я повзрослела, я

начала понимать, что убивать свой ужин, по крайней мере, гуманнее, чем

то, что делают с животными на фермах.

Стать вегетарианкой в нашем доме не стоило и пытаться – с отцом,

заядлым охотником, и мамой, которая испытала страшный голод в

детстве, а сама я не была так привередлива в еде – так что, пока я

питаюсь мясом, я должна мириться с тем, что животных надо убивать.

Но удовольствия мне это не доставляет, к великому разочарованию отца.

Иногда я думаю, что жизнь папы не такая уж плохая, не считая пары

разочарований, но я – самое крупное из всех.

Есть его воображаемая семья (целая футбольная команда из одних

только мальчиков, дополненная парой симпатичных девочек, которые

помогают маме на кухне), а есть его реальная семья (я и моя упрямая

сестра).

Теперь я совсем не беспокоюсь о папиных разочарованиях. Мама

исчезла, и папа ушёл с концами вслед за ней. Сейчас всё, что я знаю о

них, кажется ложью, и единственный способ пережить это сумасшедшее

лето – это перестать следовать их правилам и создавать свои.

Иззи развалилась на диване в гостиной и машет веером в вытянутой руке

перед лицом, поставив босую ступню на кофейный столик, чего бы мы

никогда не сделали, если бы родители были рядом.

Я думаю о глупом списке домашних дел и том, что папа сказал

подготовить дом к приезду мамы, но она явно не собирается обратно, и

больше я не буду делать никаких изматывающих заданий. Папа может

всё это сделать сам, когда вернётся. Если вернётся.

Я иду к холодильнику и наливаю Иззи стакан воды. Она в полном

недоумении смотрит на меня. Я знаю, что она лелеет надежду на то, что

мама придёт и спасёт её, но с каждым днём она унывает всё больше, всё

чётче осознаёт, как маловероятно спасение. Мы в плачевном состоянии,

но это не раскрывает всей трагедии. Будь сейчас настоящий

апокалипсис, мы бы умерли первыми.

– Выпей это, – говорю я, возвращаясь в гостиную.

– Где ты была? – спрашивает она обвиняющим тоном. – Я тут взаперти

целый день, с ума схожу от скуки.

– Не ожидала, что моё присутствие тебя развлекает.

– Я не так уж скучаю, презренная. Я просто думаю, что, если ты одна

должна за всем присматривать, ты не могла сбежать со своим странным

парнем.

– Он не мой парень, – говорю я и иду на кухню, чтобы избежать споров.

– А мама с папой так не скажут, когда вернутся. А вдруг они придут

домой, пока тебя нет? Думаешь, я им буду рассказывать, как ты только

что ушла в лес за ягодами?

Я думаю о письме, которое я всё ещё не показала Иззи. Я ни в коем

случае не должна доставать его сейчас, когда у неё и так настроение ни к

чёрту. Но как же соблазнительно воспользоваться этим оружием, чтобы

ранить её.

– Что бы ни происходило сейчас в жизни мамы, это нас не касается.

Может быть, она встретила парня или что-то ещё.

– Бред!

– Пусть так, но, возможно, что мы её не знаем по-настоящему. Может, у

неё кризис среднего возраста или что-то другое. Может быть, она

решила поступить в аспирантуру и это интереснее, чем ухаживать за

семьёй.

Я вспоминаю о втором письме из папиных документов, про нежеланного

ребёнка, и мой живот сжимается. Я пытаюсь представить, что я его тоже

показываю Иззи, но это выше моих возможностей. Это слишком не

только для её чувств, но и для моих. Притворюсь, что никто больше не

знает о том письме, может, оно вообще фальшивое.

Я пожимаю плечами:

– Так бывает.

– Мама и папа женаты! – кричит Иззи, и я замолкаю.

Я бы так же говорила до того, как узнала о предстоящем разводе или,

прежде всего, о том, что мама никогда не хотела детей.

Если я не могу защитить себя от худших ошибок своих родителей, может

быть, у меня получится уберечь хотя бы Иззи. Я не знаю, каким образом

и даже почему мне это необходимо, но прямо сейчас она – это всё, что у

меня осталось от семьи. Наверно, дело в этом. Мы должны держаться

друг за друга, потому что в последнее время помощи ждать не от кого.

Я сажусь на диван рядом с Иззи и тоже закидываю ноги на столик. Я

устала от долгой прогулки и проголодалась, но я не хочу снова есть бобы

с обеда на ужин.

– Как насчет взять немного денег, которые оставил папа, прогуляться до

города и купить что-нибудь пожевать вроде пиццы? – предлагаю я.

– Пешком до самого города? – Она смотрит на меня, как на

сумасшедшую. – Мы могли бы поймать попутку.

Я прикусываю губу. Это прямо противоположно моим представлениям о

том, что мы должны были сделать, но я не хочу очередную бессонную

ночь провести здесь.

Так что я пожимаю плечами:

– Ладно, почему бы и нет.

Иззи с сомнением смотрит на меня, но потом по её губам медленно

растекается улыбка.

– Папа будет в ярости, если узнает, – говорит она.

– Знаю. Но его же здесь нет, так?

Она изучает свои ногти, покрытые свежим ярко-розовым лаком.

– Как ты думаешь, почему папа так странно себя вёл перед отъездом?

Вопрос звучит так, будто она знает ответ, а я нет.

– Нервничал… – предполагаю я. – Он плохо представляет свою жизнь

без армии.

– Ты, правда, думаешь, что он хочет, чтобы мы жили здесь? То есть,

жили здесь всегда?

Именно так я и думаю, но прямо сейчас мне не хочется этого говорить.

– Я думаю, он просто хочет, чтобы наша жизнь была похожа на

приключение. Таким мужчинам как папа необходимо чувствовать, что

судьба всего мира держится на их плечах. Им надо чувствовать, что