Рядом на опушке поваленное дерево, так что я сажусь в его тень,

укрываясь от солнца, и читаю.

Я не знаю, получите ли вы это письмо. Может быть, ваш папа увидит

его в ящике и спрячет от вас. Я надеюсь, этого не случится. Я хочу,

чтобы вы обе знали, что я и не думала вас покидать. Просто мне

кажется, что прямо сейчас вам с папой будет лучше, а я пока разберусь

с некоторыми вещами. Я считаю, что мне надо сказать вам, если папа

ещё не сказал, что я не вернусь жить с вами снова. Я бы сказала вам

это лично, что я не хочу, чтобы вы питали надежды, что произойдёт

какое-то чудо, а потом ещё одно. Я приеду забрать что-то из своих

вещей может быть, но я не намерена жить в том доме.

Всё же дело не только в доме. У нас с папой более серьёзные проблемы,

и мы собираемся разводиться. Я надеюсь, что вы не впервые об этом

слышите или хотя бы думали, что такое возможно. Всё будет хорошо.

Папа вас любит и позаботится о вас, в любом случае, вы уедете из

этого дома через несколько лет. Когда я устроюсь где-нибудь, то

узнаю, когда и где мы можем встретиться. Пока что помните, что я

вас люблю, и всё это никак не связано с вами. Это моя и папина

проблема.

С любовью, мама.

Я смотрю на письмо невидящим взглядом. Всего лишь одна страничка,

написанная так прозаично, будто она рассказывает мне о походе в

бакалею. Я, конечно, допускала мысль о разводе, но я не могла

представить, что это действительно случится. До этого письма я верила,

что все наладится. Я никогда не думала, что это может случиться

всерьёз. Я пытаюсь представить, как я запросто передам письмо Иззи,

как она отреагирует, и что я буду с этим делать.

Она придёт в ярость. Может быть, убежит. И тогда я не выполню самое

важное задание, которое поручил мне папа. Я даже вообразить не могу,

как Иззи может сама о себе позаботиться на улице. Она умрёт или ещё

хуже.

Я бережно складываю письмо и кладу обратно в конверт. Встаю,

отряхиваюсь и иду по грунтовой дороге домой, в животе такой тяжёлый

ком, что его почти невозможно вынести.

Если Иззи увидит письмо, то что произойдёт? Это единственная моя

мысль. Как ответить на более сложный вопрос о маме и папе, о будущем

нашей семьи, я не могу сейчас даже предположить.

Глава 10

Николь

На девятый день рождения один друг подарил мне блокнот, и с того дня

я бережно его храню. Ещё давным-давно я назвала его дневником. Он

был фиолетового цвета с надписью «Мой дневник» на обложке и

запирался на такой золотой замочек, к которому идеально подходил

крошечный золотой ключик. Я любила этот подарок больше всех

остальных, которые я когда-либо получала, в основном благодаря замку

и ключу. Я прятала его в разных местах, чтобы никто не совал в него нос

без спроса, и писала там каждую ночь, а когда заканчивались листы, мне

приходилось тратить накопленные деньги на ещё один, и ещё один, и

ещё.

Мне нравилось, что мне не надо было записывать, что говорит мне папа.

Я могла писать всё, что захочу. Я могла думать обо всём, что захочу.

Меня охватывало дразнящее чувство свободы.

Забавно, но, оглядываясь в прошлое, я понимаю теперь, что в замке я

видела символ свободы. Именно он давал мне уверенность в мыслях и

словах, которые я писала и которые никто не мог прочитать.

Которые папа не мог прочитать.

Во время первых попыток, я чувствовала себя неловко, не зная, что

стоит записать, а что нет, сомневалась, заслуживают ли мои собственные

мысли и чувства записей, но где-то в середине первого дневника, я

нашла свой стиль. В четвёртом классе мы ездили с одноклассниками

смотреть пьесу, посвящённую Хелен Келлер, и я помню, что её история

меня так взволновала, что, когда я приехала домой, я пошла прямо в

свою комнату и приклеила корешок театрального билета на следующую

пустую страницу дневника. Потом я сделала то, что никогда раньше не

делала. Я стала писать письмо Хелен Келлер.

Я написала, чему я научилась у неё, и это письмо не было последним.

После этого письма я писала постоянно. Письма учителям, письма

друзьям, письма президенту, родителям, сестре, бабушкам и дедушкам,

которых я никогда не видела.

Обычные заметки я тоже делала, но письма давали мне ни с чем не

сравнимое чувство. Благодаря им я чувствовала свои огромные

возможности. В них я могла говорить что угодно и кому угодно, и все

переживания, накопившиеся во мне, исчезали на страницах дневника.

Потом я чувствовала себя лёгкой, словно пёрышко.

Так что пока я одна, погружённая в слишком глубокую тишину дома и

растерянная после маминого письма, я беру в кабинете папы пустой

блокнот в гладкой чёрной обложке и начинаю писать.

Но то, что происходит на этот раз, не похоже на то, что было раньше. Я

понимаю это, потому что теперь я пишу письмо папе. Я хочу, чтобы он

прочитал то, что я пишу, тогда, когда он сюда возвратится. В конце

концов, чем он может мне ответить, если ему не по душе то, что я хочу

сказать? Разве может он сделать что-то хуже, чем оставить нас одних в

разваливающемся доме?

3 августа, 2002

Когда ты вернешься, возможно, наступит конец.

Конец, как в апокалипсисе, или новый ледниковый период, или Второе

пришествие, или…

* * *

Чем дольше не было родителей, тем больше я о них волновалась.

Прошло две недели, а мы ни слова не получили от папы. Я начала

представлять себе худшие варианты событий.

Того, что я не знаю о родителях, хватит несколько томов. Я открываю

черный блокнот и записываю вопросы, которые приходят мне на ум:

Куда поехала мама?

Почему она уехала?

Почему она не взяла нас?

Почему она не сказала нам, что уезжает?

Почему она решила сбежать?

Как она познакомилась с папой?

Любила ли она его?

Почему папа ушёл в отставку?

Возможно, эти вопросы взаимосвязаны, но я не знаю, как именно. Я

знаю только, что хочу найти ответы. Я начала обыскивать вещи

родителей. Кроме банальных мест, вроде днища комода и задней стенки

гардероба, ничего нет. Проверяя эти места, я не надеялась там что-то

обнаружить. Я копала глубже, в нераспакованных коробках в гараже,

хотя папа не из тех, кто хранит ненужные вещи. А у мамы где-то была

коробочка с памятными мелочами. Я наткнулась на неё как-то много лет

назад, но уже давно её не видела. Интересно, взяла ли она её с собой,

когда уезжала. И всё же собирал ли её вещи папа, так куда бы он её

положил, если совсем выбросил?

Я выхожу из гардероба родителей и натыкаюсь в дверном проёме на

Иззи.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Кое-что ищу.

– Ты что-то вынюхиваешь, – она осматривает комнату, отмечая открытые

гардероб и комод, которые мне не удалось закрыть полностью. – Я

расскажу папе, когда он вернётся.

Я молчу. Если она заподозрит, что я хочу скрыть что-то от папы, она

точно расскажет ему при первой же возможности. Вместо возражений я

закрываю гардероб и расставляю всё в комнате по местам.

Заскучав, Иззи уходит, но из коридора до меня доносится её крик:

«Держись подальше от моих вещей!»

Я думаю, что, если где-то и есть информация о папе, то, может быть, в

комнате под лестницей, где папа устроил кабинет. Документы он прячет

в картотеке, но я не знаю, где ключ. За стационарным компьютером,

которым пользуется вся семья, он не работает, а свой ноутбук он,

наверно, взял с собой, когда уезжал.