она тщательно скрыла в голосе.

Лорель постоянно что-то требует от меня как от друга. Она всегда

хочет большего, чем я могу дать ей. Раньше я пытался ей угодить,

пытался найти прелесть в том, как она, наверно, нуждается во мне, но

после ряда неудач я оставил эти попытки.

– Я был то здесь, то там.

Пока она смотрит, как я нарезаю овощи, царит неловкое молчание. Я

легко справляюсь с ножом, и белая мякоть лука быстро превращается в

кучку мелких кубиков. Потом я беру другую головку, и всё начинается

заново.

– Мы серьёзно поговорили с Анникой, – говорит она.

Я молчу. Я не хочу говорить о маме или о чём-то ещё. Я принялся

готовить ужин раньше, чем надо, потому что так я могу работать один,

без шума и болтовни.

– Она говорит, что беспокоится за тебя.

– Ммм, – мычу я.

Мычанием я хотел показать безразличие, чтобы отбить у неё желание

продолжать разговор, но, кажется, она приняла его за приглашение

говорить дальше.

– Она думает, что у тебя склонность к суициду, как у твоего отца.

Если бы я не знал Лорель так близко, я бы принял эту фразу за

попытку помочь. Или за банальную вежливость.

Но мы выросли вместе как деревья, стволы которых переплелись.

Сиамские близнецы без родительского надзора.

– Ей не следует беспокоиться, – говорю я кучке лука.

– Я тоже волнуюсь. Ты ведёшь себя так, будто у тебя депрессия.

– Со мной всё в порядке.

Она кладёт холодную ладонь на мою руку, которой я нарезаю лук. Я

останавливаюсь и смотрю на неё. Её волосы, подвязанные зелёным

расписанным платком, лежат на плечах и спускаются почти до талии, а

серо-голубые глаза ничего не выражают. В левой ноздре, как обычно,

сверкает серебряное кольцо.

– Она сказала мне, что хочет, чтобы ты пошёл с неё на встречу АА2.

– Я не пью.

– Она хочет взять тебя как сопровождающего из семьи или что-то

вроде того.

Лорель вовсе не играет роль посредника между мамой и мной, но всё

же Аннике только хуже, как только она вернулась. Может быть, Лорель

действительно этому поспособствовала.

– Почему бы тебе не пойти вместо меня? – предлагаю я и продолжаю

готовить.

– Она хочет, чтобы ты пошёл с ней. Не я.

– Тогда почему она не попросила меня лично?

– Она подумала, что ты скорее согласился бы, если бы я тебя

попросила. Она думает, что ты злишься на неё из-за того, что её так

долго не было.

Я молчу.

– Она заставила меня помолиться с ней, – жалуется Лорель, будто в

этом есть что-то вопиющее.

2 Организация Анонимных алкоголиков. (Прим.пер.).

– Мы живём в духовном реабилитационном центре, если ты ещё не

заметила.

– Нет, эта молитва была похожа на молитву Богу.

Пока я ищу, что ответить, объект нашей беседы заходит на кухню.

Колокольчики на двери зазвенели – кто-то пришёл.

Лорель рядом со мной смертельно побледнела, возможно,

обеспокоенная тем, что до мамы донеслась её последняя реплика.

– Два моих любимых человека! – восклицает Анника, очевидно,

ничего не замечая. – Вас-то я и искала.

Я снова сосредотачиваюсь на нарезке, как будто она перенесёт меня

отсюда в другое место, но Анника подходит ко мне вплотную, и я

чувствую запах пчелиного воска.

– Ты его уже попросила? – спрашивает она Лорель.

– Да. Он уклоняется от ответа.

– Этого я и опасалась. Я же подозревала, что только я сама должна

спросить его?

Лорель впивается в меня взглядом, но я представить не могу, почему.

– Милый, – говорит Анника. – В моей реабилитационной группе

сегодня в шесть вечера начинается ночь семьи. Я хочу, чтобы ты пошёл

со мной.

Я оставляю нож на столе, беру тяжёлую разделочную доску из дуба и

засыпаю огромную гору лука в кастрюлю, чтобы повара из этого вскоре

что-то приготовили.

Но кухня кажется уже переполненной.

Я демонстративно выхожу через заднюю дверь, не говоря ни слова,

не тратя время на то, чтобы смыть с ладоней запах лука, рассчитывая,

что гордость не позволит маме пойти меня уговаривать. Из-за гордости,

наверно, она сперва отправила поговорить со мной Лорель. Но я в ней

ошибся, она всё-таки идёт за мной, даже бежит, чтобы догнать. По

крайней мере, сейчас она одна останавливает меня у входа в клуб

занятий йогой.

– Вольф, просто выслушай меня.

– Я занят, – отвечаю я. – Что тебе надо?

Она наклоняет голову вбок и, прищурившись, смотрит на меня.

– Чем ты таким занят все те дни, что тебя нет?

Я безразлично пожимаю плечами, абсолютно не хочу рассказывать

кому-либо, а особенно маме, о новых домиках на деревьях.

– Ты почти взрослый, – говорит она. – Я хочу провести с тобой время,

прежде чем ты уйдёшь и будешь жить своей жизнью.

Сейчас она хочет провести со мной время. Я решаю не намекать на

то, что последние семнадцать лет идея провести время со своим сыном

приходит ей в голову нечасто.

Немного поздновато для этого, – хочется сказать мне, но я ничего не

говорю. Молчание часто оказывается лучшей стратегией. С этим не

поспоришь.

– Ну, что? Эй, я со стеной разговариваю?

– Нет, – отзываюсь я, направляясь к сараю, где стоит мой велосипед с

прицепом, нагруженный материалами для крыши. Тем, кто спрашивает, я

говорю, что отвожу ненужные доски и другие предметы из деревни

парню в городе, который строит курятники из переработанных

материалов.

Но она протягивает руку и хватает меня, когда я пытаюсь

проскользнуть мимо.

– Вольфик, прошу тебя.

– Просишь о чём?

– Я немного у тебя прошу. Пойдём со мной? Ты мне нужен там.

Больше всего я ненавижу в себе потребность быть необходимым.

Особенно я хочу быть необходимым маме. Я хочу этого не умом, не той

частью, которая мыслит взвешенно и логически. Я хочу это

примитивным, рептильным мозгом, рефлексы которого настолько

древние, что не принимают во внимание доводы логики.

Грудь сковывает гнетущее чувство, в то же время мне хочется

высвободить руку и убежать, но я стою. Я не соглашаюсь, но она знает,

что я пойду с ней.

– Встреть меня на стоянке где-нибудь в полшестого, хорошо?

Она по-матерински тепло сдавливает мне руку и теперь смотрит на

меня покорно и уязвимо. Я киваю и, наконец, обретаю свободу.

Так как сбежать на велосипеде не получилось, я иду через поля к лесу

и скоро оказываюсь в тени под покровительством деревьев. Дорогу я

знаю, пожалуй, лучше кого бы то ни было. Я иду по таким

малоприметным тропинкам, что только олени знают об их

существовании, и углубляюсь всё дальше и дальше в лес.

Мама скажет, что избавляется от зависимости. Скажет, что она

трезвая (ей нравится слово «трезвый», оно как справка, по которой

отпускаются все прошлые грехи). Но, на самом деле, она страдает от

алкозависимости.

Я не помню того времени, когда это ещё не было её главной

характеристикой.

Моё несчастье в том, что я её единственный ребёнок, поэтому, когда

она решает примкнуть к рядам порядочных матерей, она направляют

всю свою неконтролируемую энергию на меня. От этого остались

неприятные детские воспоминания. Например, на мой двенадцатый день

рождения она испекла пирожные брауни и украсила их сорняками, в

результате чего у моих друзей либо были галлюцинации, либо они

серьёзно отравились.

Или, когда мне было девять, она повезла нас с Лорель и Паули в город

смотреть кино, но она про нас забыла, и мы полночи искали её машину.

Автомобиль мы нашли во дворе какого-то бара, а мама на заднем

сиденье занималась любовью с незнакомым типом.

Моё самое неприятное воспоминание, тем не менее, случилось, когда

от нас ушёл папа. Мне было шесть, и Анника колебалась между