депрессией, запоями и периодами угрызений совести, когда ей надо

было убедиться, что со мной всё в порядке. Я в то время ходил в школу в

Уолдорфе, потому что в деревне школу ещё не открыли. Однажды она

появилась в школе рано утром, чтобы меня забрать по какой-то причине,

которую я уже не помню. Но она была пьяна, или под наркотой, или ещё

под чем-то, и, после того, как она, запинаясь, зашла за мной в класс,

учитель отказался нас отпускать, потому что она явно была не в

состоянии вести машину. Так что Анника выдала тантру ярости на

глазах у детей, которые рисовали пальцами на бумаге, и я стоял там с

голубой краской на пальцах и смотрел, как надрывается мама, пока не

приехала полиция и не отвезла нас на заднем сиденье служебной

машины в деревню.

Каждый раз, когда я вижу полицейский автомобиль, я думаю о маме,

о том ужасном дне и моём наполовину законченном подсолнухе,

который я рисовал пальцами, на фоне небесно-голубого неба. Хотел бы я

сохранить тот рисунок, чтобы сжечь.

После возвращения из реабилитационного центра она изменилась

так, что меня это скорее беспокоит, чем успокаивает. Она теперь верит в

высшие силы, делает всё постепенно и посвящает себя Господу-с-

большой-буквы-Г. Даже Махеш не осмеливается с ней спорить.

Я думаю, что женщина вроде Анники, которую воспитали

университетские профессора из Гейдельберга в духе господства науки и

литературы, научили подвергать всё сомнению и ставить учение

превыше всего – это пример бунтаря. Бунт сначала проявлялся в жизни в

Садхане, а теперь – в обращении восстания в то, что нельзя ни доказать,

ни опровергнуть.

Вера.

Я хотел бы верить в неё хоть чуть-чуть, но не могу.

Я не знаю, как давно погрузился в медитацию, следуя по оленьим

тропам, но я вздрагиваю, когда вижу, что неосознанно вернулся на

опушку леса, с которой виден дом Николь. Сейчас там нет

припаркованных машин, но я вижу её на улице, она носит доски через

двор в старый сад и на огород.

Я прижимаюсь к стволу дерева, вдыхаю слабый затхлый запах

подгнившей листвы и наблюдаю.

Я не знаю, зачем подсматриваю, но неприятные ощущения от сна,

которые преследовали меня, начали таять, и она снова стала реальным

человеком, с руками в рабочих перчатках, тыльной стороной которых

изредка убирает со лба пот. После перерыва она снова идёт с той же едва

уловимой элегантностью, которую я заметил при первой встрече.

Я вижу, что, по крайней мере, в том, как она ставит одну доску на

другую, сооружая клумбу, она чем-то похожа на меня. Мы оба что-то

строим. Она не боится ни тяжёлого труда, ни пота, ни грязи.

Было бы неправильно стоять тут и смотреть, словно хищник

высматривает добычу, пока она в одиночестве занимается своими

делами. Я должен либо пойти к ней и предложить чем-нибудь помочь в

том, что она делает, либо уйти.

Так что я разворачиваюсь и направляюсь обратно в лес,

сопротивляясь притяжению, которое создаёт её присутствие.

Я выбираю одиночество, потому что так безопаснее.

* * *

В город мы едем на старом Мерседесе, кожаный салон которого

пробуждает одно из самых ярких моих детских воспоминаний. Мама

всегда опасно водила машину, поэтому я настоял на том, чтобы вести

самому. Так как в её отсутствие машина была у меня, на водительском

месте мне должно было быть удобнее, но всё же большую часть времени

автомобиль стоял на стоянке, потому что на велосипеде мне нравится

ездить больше, и теперь мне кажется, что на соседнем сиденье находится

опасное животное. Впервые я остался на какое-то время один на один с

Анникой после того, как она вернулась.

Мне, по меньшей мере, неловко.

Я стараюсь сосредоточиться на дороге, пока она пытается уложить

год в пятнадцать минут, тараторя всё больше и больше об откровениях,

открывшихся ей во время терапии. Большинство из них касаются её

отношений с мамой, гнева на моего папу, двойственного отношения к

трезвости.

Она преподносит это как сводку последних новостей, но я уже

слышал их. Она напоминает сломанную пластинку, которую починили,

но она близка к рецидиву, только на этот раз она абсолютно уверена в

том, что всё заработает.

Будто бы в сорок три года всё её дурные привычки прошлого

стёрлись.

Может быть, в моих словах много горечи.

Потому что так оно и есть.

Я сижу на встрече анонимных алкоголиков. Когда Анника

представляет меня собравшимся, мне кажется, что она создаёт себе

новый образ. Ответственная Анника. Очищенная Анника. Божественная

Анника.

От всего этого желудок сводит, потому что это – часть той лжи, в

которую она хочет меня втянуть. Даже само моё присутствие – это часть

лжи.

Позже мы выбираемся из муниципального центра, покрашенного в

что-то среднее между бежевым и жёлтым. Когда строили эту

конструкцию из шлакоблоков, даже не пытались сделать что-то

привлекательное.

Я замечаю эти детали, потому что мне нравится думать о формах и

линиях объектов, о том, как перекликаются форма и функция, о задачах

того или иного стиля, о том, как взаимодействуют – или, в данном

случае, не взаимодействуют, практичность и красота.

Я чувствую, как за час пребывания в том месте я насквозь

пропитываюсь запахом просроченного кофе и сигаретным дымом.

– Ну, расскажи мне, как у тебя дела? – спрашивает меня Анника по

дороге домой.

Я крепко сжимаю руками руль и смотрю прямо перед собой, в голове

пустота. Сомневаюсь, что мама когда-нибудь ещё интересовалась моими

делами. Я снова думаю: «Почему сейчас?»

Уже слишком поздно создавать доверительные отношения между

матерью и сыном.

Я пожимаю плечами:

– Нормально.

– Тебя часто нет дома. В чём же причина?

– Я просто доставлял посылки… Почему ты спрашиваешь? –

парирую я, упрямо не говоря ей то, что она хочет услышать.

– Я просто желаю тебе лучшей жизни, чем моя.

Вот так шутка. У неё было беззаботное детство, любящие родители,

которые открыли для неё все двери.

– Может быть, тебе надо было задуматься об этом семнадцать лет

назад, - невольно вырывается у меня.

На пару мгновений это обвинение повисло между нами в воздухе. Я

не смотрю на неё, не хочу видеть, как она это восприняла.

– Ты злишься на меня, – говорит она наконец.

– Не совсем.

– Понимаю. Ты имеешь право злиться. Я надеюсь лишь на то, что ты

сможешь это преодолеть, и в тебе, в конце концов, проснётся

сострадание.

Я перекатываю на языке колкий ответ, взвешиваю его, набираясь

смелости сказать даже больше того, но сдерживаюсь. Я знаю, что она

любит спорить. Я не хочу доставить ей такое удовольствие.

– Ты так вырос за этот год, но ты всё ещё мой сын. Я всё ещё твоя

мама, нравится тебе это или нет.

– Тебе, наверно, хочется почитать инструкцию к этому.

Она вздыхает, и уголком глаза я вижу, что она смотрит прямо перед

собой на дорогу.

Раньше я боролся за её внимание, пытался изо всех сил быть

хорошим мальчиком, давать ей всё, что нужно, чтобы она меня заметила,

или полюбила, или и то, и другое. Больше я об этом не беспокоюсь, и

даже не знаю, когда точно произошло это изменение. Явно до того, как

она уехала в прошлом году. Возможно, это произошло, когда у меня

начался переходный возраст, и я понял, что мир – это суровое место, в

котором все мы должны заботиться о себе сами.

Я сворачиваю с шоссе на грунтовую дорогу, которая ведёт через лес в

деревню. Всё своё внимание я концентрирую на том, чтобы объезжать

рытвины, потому что дорогу не ремонтировали ещё с допотопных

времён.

– Чего ты хочешь добиться в жизни? – спрашивает она.