Надо также прибавить, что крыша гаража была легко достижима с земли, но какой-то негласный запрет, первобытное бессловесное табу удерживало нас от того, чтобы святотатственно вскарабкаться на нее по гаражной стене, осквернив тем самым ее фатальную недосягаемость.

С наступлением лета прыжки стали значительно более рискованными; снег растаял, и ничто уже более не смягчало наши столкновения с родной планетой. Но мы продолжали прыгать, хотя родители смотрели на это наше развлечение весьма косо (как, впрочем, почти на любое наше развлечение). Мы настолько вошли во вкус игры и так мастерски овладели иллюзией «зависов», что казалось: дайте только время, и мы долетим и перелетим гараж, и полетим дальше, к синеватому окоему, над лесными кронами и в беспредельную даль, открытую округлившимся весенним небом.

Но судьба уже стерегла нас, таилась где-то по соседству, тихая и незаметная. Как-то раз один из нашей ватаги, несколько неуклюжий и полноватый мальчик, похожий на плохо скроенного игрушечного медведя, неловко оттолкнулся от карниза и круто пошел вниз. Ничего особенно страшного с ним не приключилось – он просто растянул себе связки на правой ноге, – но мы слишком часто выслушивали сетования взрослых, прозвавших нас цирковыми прыгунами и постоянно вопрошавших, когда же мы, наконец, свернем себе шеи, чтобы не почувствовать, что это происшествие станет вожделенным поводом к войне.

Мы довели незадачливого летуна до двери его квартиры и там бросили, предоставив ему самостоятельно объясняться с родителями.

На нашу беду отец Паши Щуся занимал весьма почетную общественную должность – он был старшим по дому. Функции его заключались, насколько я понимаю, по большей части в составлении манифестов, указующих на недопустимость захламления подвалов легковоспламеняющимися материалами, противозаконность выгула животных на газонах и преступность разбиения лампочек в подъездах. Эти листовки, выполненные четким почерком военного образца, с ключевыми словами, подчеркнутыми строгим красным карандашом, старательно расклеивались автором на дверях подъездов. Наши родители изучали декреты Щуся-старшего с некоторой долей иронии и за глаза называли автора Фурмановым, однако подвалы расчищали, животных не выгуливали и лампочки систематически вкручивали. Мы же, ощущая себя юными молодогвардейцами, часто производили вороватую корректуру указов оккупационной администрации, придавая им при помощи химического карандаша непристойный смысл.

Впрочем, на этот раз не понадобилось и манифеста: Щусь-старший собственной персоной обошел наших отцов, и на следующий день, затаившись за боярышниковыми насаждениями, мы с болью созерцали, как силы наших родителей численностью до отделения приступили к ликвидации гаража. Скрип выдираемых ржавых гвоздей царапал нам окончания нервов, а стук топоров отдавался в самой глубине наших сердец. От самого домового старосты мы подсознательно всегда ожидали какой-нибудь подобной пакости, но соучастие в этой пакости наших отцов было нестерпимо обидным. Ясно, что родители руководствовались самыми гуманными соображениями и пытались уберечь своих чад от возможных будущих травм, но, на наш взгляд, нам предстояло заплатить слишком большую цену за собственную безопасность.

Когда борцы с детским травматизмом завершили разрушение Карфагена и поспешили к экранам телевизоров – смотреть, врезая жестким кулаком по ручке кресла, как Рудаков проводит второй мяч в ворота «Спартака» с паса Пузача, мы вышли из укрытия и направились на то место, где еще вчера стоял гараж. Покружившись по вытоптанной родительскими сапогами площадке и подобрав на сувениры пару ржавых скоб, мы молча сбились в кучку, не зная, что делать дальше.

– Все равно будем прыгать! – взорвал молчание наш признанный атаман. – Пошли, ребята!

Мы поднялись на крышу без приличествующих этому процессу воинственных воплей и только уже на крыше заметили, что со своего балкона на нас внимательно смотрит младший Щусь, сияя белизной бинтов на стянутой щиколотке. Окатив презрением виновника нашего злосчастья, мы сделали вид, что больше не замечаем его; присутствие ренегата, однако (а мы считали Пашу ренегатом, ведь ему ничего не стоило соврать отцу, где он подвернул свою дурацкую ногу), еще более отравило нам настроение.

Атаман разбежался и рванул к краю крыши, но на самом краю резко затормозил и, обернувшись, посмотрел на нас. Лица наши были хмурыми и непроницаемыми. Тогда, шумно харкнув, атаман вернулся на стартовую позицию, снова разбежался и прыгнул.

Прыжок получился хорошим – может быть, это был самый сильный прыжок из всех, которые когда-либо совершались с крыши Большого Сарая, – но, несмотря на силу прыжка, траектория его представляла тривиальную параболу, в которой мы не усмотрели ни малейшего признака «зависа». По недовольному лицу атамана, когда тот встал, отряхивая с колен гнилую труху, мы поняли, что и он не испытал того волшебного и вожделенного чувства, без которого мы уже не мыслили прыжков с крыши.

– Ну, прыгайте! – крикнул с земли наш вожак, но никто не последовал его призыву. Было ясно, что теперь, когда недостижимая цель уничтожена, любой прыжок обернется скучной кривой второго порядка, более или менее отвесной, но всегда предсказуемой. Каждая точка параболы заранее просчитана, и никакое волшебство уже не заставит тело лететь параллельно линии горизонта, ибо ничто, кроме инертной массы земли, больше не притягивает его.

Мы спустились с крыши и разошлись по домам. Огорчение быстро забылось, потому что, как-никак, нам было всего по двенадцать лет. Вскорости был даже прощен и принят обратно в коллектив переставший прихрамывать ренегат Щусь. Но некоторое огорчение, конечно же, осталось. Оно прорывалось наружу, например, в наших подростковых снах, когда летишь себе, как вольная птица в небе, и вдруг падаешь камнем, чтобы проснуться в холодном поту и с горечью задуматься о том, что парабола падения является основным законом движения человеческого тела в пространстве.

Всяким летним вечером, если позволяла погода, мы разыгрывали одну мистерию. В ней, как и во всякой порядочной мистерии, добро неизменно торжествовало над злом, а свет над тьмой. Она была очень демократичной, без секретов, доступных в элевсинских таинствах только посвященным, без сложной иерархии и церемониала масонов Великого Востока и Шотландского Обряда.

Каждый, кто был способен держать в руках деревянный автомат или палку, которая его заменяла, мог считать себя полноправным адептом. Мы не брали только девчонок и малышню: других ограничений не было.

Все попадавшиеся на пути стены и заборы мы изрисовывали звездами и свастиками – символами нашего культа. Их до сих пор можно отыскать в лабиринтах старых цельнометаллических гаражей, окружающих наш двор, – там, где дождь не сумел их смыть, а солнце – обесцветить. Этими знаками мы помечали тайные тропы, сигнализировали о переброске войск, указывали районы концентрации сил и направления основного удара.

Итак, мы играли во взятие Рейхстага.

На наших и фашистов мы разбивались достаточно произвольно: я сам бывал одинаково часто и нашим, и не нашим и не помню ни одного случая, чтобы возникали какие-нибудь сложности с вербовкой волонтеров во вражеский отряд. Напротив, очень часто и очень многим хотелось быть именно фашистами. В этом было свое особенное удовольствие: трусливо улепетывать от передовых частей Красной Армии, неубедительно, но грозно выкрикивать «Hände hoch!» и «Zürück!», огрызаться из-за углов плюющимися очередями шмайсеров, занимать последний оборонный рубеж у Рейхстага – высокой старой голубятни. И, наконец, понуро выходить с высоко поднятыми руками, как на известной картине работы школы Грекова с капитулирующим фельдмаршалом Паулюсом.

Эта работа, работа фашистом, вовсе не считалась позорной. Наоборот, она была важной и нужной – без нее мистерия не могла состояться. Наверное, с тем же рвением какие-нибудь эльзасские крестьяне, назначенные приходским священником на роли Сатаны и его слуг, приматывали к головам козьи рога перед праздником местного святого.