Вечер был теплым, и огромные стрекозы проносились у него над головой. Его неосознанно повлекло в сторону ее дома, и он подчинился желанию. Шел он медленно, потому что с каждым шагом острая боль отзывалась в его сердце.

За невысокой оградой слышался мужской смех. Массируя рукой левую сторону груди, он навалился, почти что падая, на оградку и заглянул за нее. Сердечко на двери было вульгарно обведено красной масляной краской, а под навесом в шезлонгах сидели двое молодых людей, по виду студенты, и пили пиво. Один из них засмеялся и метнул в дверь маленькую стрелу с заточенным гвоздиком на конце. Стрела, подрагивая, вонзилась в самый центр яркой мишени.

Не понимая себя, он перемахнул через оградку и оказался перед дверью, выдернул стрелу, повернулся к замершим в растерянности молодым людям, сломал стрелу пополам и бросил обломки на пол. Не дожидаясь ответной реакции, он повернулся и ушел, сильно хлопнув напоследок калиткой.

Он быстро шел по улице с полегчавшим сердцем, внезапно выздоровевший, и не чувствовал стыда от нелепости совершенного им поступка, который и не казался ему нелепым.

Вернувшись в поселок через неделю, он снова прошел мимо этого дома. Убедившись, что дом пуст, он подошел к двери, которая теперь была густо покрашена в свежий, скучный зеленый цвет. Как он ни искал, он не смог найти никаких следов нарисованного сердца и даже вспомнить, где оно, собственно говоря, было нарисовано.

Он больше никогда в жизни не страдал сердцем и умер от чего-то другого.

Во время, когда началась эта история, город, кроме скучного территориально-административного деления, придуманного взрослыми людьми, имел еще одно, наше. Он дробился на множество лоскутных феодальных княжеств, скорее даже племенных территорий, границы между которыми не были зримо демаркированы. Я до сих пор отлично помню звучнозагадочные имена этих образований – Лунка, Подлодка, Тридцать третий квартал, Бан, Верхнее и Нижнее Щорса; сие размежевание существованием своим было обязано шпане, делившей между собой под руководством своих, часто сменявшихся (за счет призыва в Советскую Армию или в систему ИТУ) царьков дворы и переулки, ради того чтобы обеспечить себе право относительно безнаказанно грабить в пределах своих феодов сараи и подвалы да взимать с покорных колонов дань в виде мелочи на кино и сладкий молдавский кагор. Самим колонам, подросткам из инженерских и других благополучных семей, было, в сущности, все равно кому отдавать скудные сбережения, своей шпане или чужой, когда бы не одно немаловажное обстоятельство. Если в первом случае поборы осуществлялись добродушно и как бы вполне добровольно, то во втором сопровождались насилием, дабы привить чужаку страх и уважение перед группировкой, землю которой он посмел марать своими подошвами. Страх чужаков, так же как и робкая покорность собственных подданных, были теми источниками, из которых шпана черпала положительные эмоции, необходимые ей для самоуважения. При этом и нам прививался некоторый пиетет, и наши рапсоды складывали на скамейках и в темных подъездах героические устные циклы, повествовавшие о кровавой борьбе авторитетов шпаны, о героических битвах стенка на стенку.

Случилось так, что наш двор и прилегающие гаражно-сарайные регионы оказались как раз в конфликтной зоне между Верхним и Нижним Щорса, с преобладанием последнего. Как обычно для пограничного населения, мы пребывали в постоянной неуверенности на предмет того, кто нами правит сегодня, и получали по зубам от обеих противоборствующих сторон. Сами меры физического воздействия были тогда умеренными по сравнению с более поздними временами и ограничивались зуботычиной или тем, что описывалось элегантным термином «пендель под сраку»; однако от этого насилие не становилось менее обидным и унизительным для нас, с глубокого детства ни дома (ни тем более в школе) небитых-непоротых.

Ко времени, о котором пойдет речь, я и часть моих друзей яростно увлеклись химией, не отдавая самим себе отчета в подсознательных мотивах данного увлечения. Теперь-то мне совершенно ясно, что нас влекла мечта об Абсолютном Оружии. В отличие от Раймонда Луллия или Роджера Бэкона мы и не помышляли об универсальной трансмутации элементов, о мягком и пронзительном свете lapis philosophrum, исходящем из погруженной в таинственное прение ослиного навоза реторты. Нет, мы увлекались жестокой магией бомб, едким колдовством слезоточивых газов, коварным чародейством ядов, искали сверхъестественного спасения от обид и насилия, пропитавших наше существование, прозревая в химии орудие революции, которая обратит в позорное бегство наших узколобых, но могущественных угнетателей.

Все наши исследования, несомненно, носили откровенно милитаристский характер и, кроме инстинктивной мальчишеской пиромании, движимой огненно-космической природой силы Ян, стремящейся разрушить плодоносящую влажно-женственную Инь, имели и тайный карбонарский умысел – выжечь греческим огнем беседки детских садов, в которых резались в карты и гнусавили под гитару блатные песни хозяева нашей жизни.

Прекрасно помню поиски, проделанные нами в этом направлении: все эти алюминиевые трубочки, наполненные металлическим калием, красные шарики, скатанные из смеси фосфора с бертолетовой солью, сернистые порошки, выжигавшие землю под ногами противника. К сожалению, наши Waffengeheim имели ряд принципиальных недостатков и годились в основном только для того, чтобы пугать девчонок или создавать в школьных коридорах атмосферу католических кварталов Белфаста. К тому же с адскими машинами постоянно происходили различные накладки: так, калий, который я резал и расфасовывал, за отсутствием собственной лаборатории, в туалете, однажды свалился в унитаз и взорвался, продырявив сей предмет гигиены, красные же шарики постоянно самовоспламенялись в карманах, ну а пиротехнические порошки подворачивались под веники и лентяйки нашим мамам.

Но мы неустанно совершенствовались в подрывном искусстве, и наконец из стен наших домашних лабораторий вышло подлинное Оружие Возмездия – шариковые бомбочки, то есть – мячики для игры в пинг-понг, в которые засыпался заряд магния и марганцовки. Достаточно было капнуть в оставшееся отверстие каплю глицерина, чтобы смесь воспламенилась и произошла шумная ослепительная вспышка. Сначала взрыв происходил практически сразу вслед за закапыванием глицерина; этот недостаток, однако, удалось устранить соответствующим разбавлением глицерина водой.

Определение степени разбавления осуществлялось на дворе старой общественной бани, и полигон наш был скрыт от всевидящего ока спутников НАТО клубами белого влажного пара, стравливаемого бойлером. Скрывшись за бойлером, я руководил испытаниями с секундомером в руках, в то время как мой верный друг и лаборант Коля Рассолко закапывал в разложенные на асфальте бомбочки растворы все возраставшей концентрации. И потом, когда искомая была найдена, мы гордо стояли, обнявшись, как Курчатов и Берия, и глядели, не морщась, на ослепительное пламя, порожденное нами, и огнь чудесный бликовал учетверенно в двух парах наших близоруких окуляров.

В течение какой-нибудь недели производство шариковых бомбочек было поставлено на поток, и мы выходили из дома только вооруженные, ощущая в одном кармане уютную сферичность бомбочек, а в другом – угловатую тяжесть флакона-капельницы с раствором. В первом столкновении с противником я лично участия не принимал и могу судить о нем только по сбивчивому рассказу победителей, явившихся с донесением в командный пункт под кустами боярышника на заднем дворе. Побоище при Кресси произошло около девяти часов вечера на задворках кинотеатра «Мир». Наши втроем возвращались с сеанса кино и были остановлены пятью скучающими шпанюками с Нижнего Щорса, которые потребовали денег. Тут же жидкие майские сумерки были разорваны тремя белыми вспышками, и шпанюки, подвывая, пустились в бегство, ошпаренные магниевыми искрами и ошметками расплавленного целлулоида.