В душе осталось неясное и даже немного тревожное ощущение, среднее между потерей и обретением опыта. По сути, каждая потеря это и приобретение чего-то нового в том числе. И вот, я утратил мысль, она улетела от меня, и я почти забыл, о чём именно она была.

И снова стоял в молчании.

Признаться, это оказалось немного болезненно, слегка горчило на губах, и чтобы хоть капельку отвлечься, я двинулся вдоль пустынной гряды, где сухая трава шелестела под ветром, напоминая об уснувшем океане.

Реальность эта была холодной, насквозь пропитанной ощущением приближающейся зимы, словно навечно застыла на грани, когда ноябрь должен смениться декабрём. Обычно я любил этот промежуточный миг, но здесь отчаянно хотелось быстрее прожить его, подтолкнуть маятник вселенских часов, что точно замер, не позволяя одному времени года потеснить другое.

Когда я спустился в долину, очень узкую, запертую между холмами, с небес полетел снег. Крупные хлопья напомнили об улетевшей прочь мысли, и в их чарующем танце мне стало чудиться, что и мысль была всего лишь миражом, который следовало как можно скорее отпустить.

Она, эта бабочка, была искрой совершенного творчества, мыслеобразом, который если и принадлежал мне, то только частично. Я должен был отправить его кому-то другому. Так порой высказанная вслух строчка совсем в других устах обретает рифму и ритм.

Запрокинув голову, я всмотрелся в белёсое небо, и снежные хлопья садились на мои ресницы, мешая видеть. Хотелось, чтобы моя бабочка всё-таки вернулась, чтобы она показалась меж танцующего снегопада, как проблеск лета, надежда на будущее тепло.

Конечно, однажды возникшие чудеса вовсе не обязаны прилетать к тем, у кого они обрели жизнь. И то чувство, тесно сплетённое с мыслью-бабочкой, тоже исчезло, утратилось, вытекло с тающими на коже снежинками.

Стемнело, и я продолжил путь, лишь украдкой поглядывая на потемневшее, чернильное небо, всё так же роняющее снежные хлопья на уснувшие холмы. Впереди мне мерещилась дверь, очертания её ткались из многочисленных снежинок, а потом рассыпались, клубясь позёмкой. Стало ещё холоднее.

В какой-то момент я остановился, потому что тишина вокруг стала абсолютно нестерпимой, давящей, требующей разорвать себя звуком.

Тогда я высказал ещё одну мысль, на этот раз хорошо её запомнив. Я сравнил выгнувшийся небосвод с шатром, и пусть в этом не было ничего нового, бабочка всё же появилась, взмахнула в леденящем воздухе крыльями. Удивительно, но она не казалась лишней среди белых хлопьев, хотя кто и когда видел бабочек зимой?

Воспарив, снова закружившись, бабочка канула в чернильную лужу небес. И такое сравнение было много точнее, чем первое и избитое. Я усмехнулся, похоже, в этом мире я стал бы творцом бабочек, если бы только мне хотелось говорить больше.

Снегопад почти перестал.

Долина привела меня к реке, чёрные воды были слишком спокойными и безмолвно ловили снежинки. Мне даже представилось, что на самом деле небосвод — эта же самая река, и она приняла в себя весь снегопад, который сама и породила. Будто бы поток являлся Уроборос этого мира и сам себя начинал, сам себя заканчивая.

Где-то в холодном и тёмном его нутре прятались мои бабочки, тщетно ожидая, что кто-то найдёт их. Стоя на берегу, я едва не пожалел, что вообще отпустил их здесь.

***

Когда рядом со мной вспыхнул фонарь, я даже вздрогнул, не ожидав, что окажусь тут не один. Мягкий золотистый свет вычертил спокойное лицо — передо мной стояла девушка, убрав волосы в широкий капюшон.

— Твои бабочки были очень красивыми, — сказала она. Над нами взвилась хрустальная стрекоза, тут же исчезнув во мраке.

— Ты их видела, удивительно, — улыбнулся я. — Казалось, они навсегда пропали.

— Я вижу всех, кто тут есть, я — душа, — она поставила фонарь у своих ног, и луч зазолотил образовавшийся снежный ковёр. — А ты, странник, отчего ещё не ушёл?

— Моя дверь может подождать, — пожал я плечами. — Здесь река, и она прекрасна.

— Любопытно, — она поймала на палец очередную бабочку. — Мало кто остаётся только смотреть на тёмную воду. Ты любишь наблюдать?

— Я люблю красоту, — пояснение прозвучало странно, и я поспешил дополнить: — Красота есть во всём, и я замираю и вслушиваюсь в неё, точно так она может оставить во мне зерно. Это здорово — уносить семена красоты внутри.

— Семена красоты, — повторила она. — Я не думала об этом прежде, — на плече её возникла некрупная птичка.

— Иногда из такого зерна вырастают сказки, — сказал я.

— Сказки, — она посмотрела на меня. — Странник ты или сказочник?

— Все странники так или иначе — сказочники.

Она засмеялась, и даже мир откликнулся на этот смех — снова закружил снегопад, поднялся ветер, задрожало небо, в котором сквозь пелену облаков проклюнулись ростки звёзд.

***

Мы ещё долго беседовали той ночью, совсем не чувствуя холода, как будто бы оказались вне мира и в то же время — прямо посреди него. Множество стрекоз и бабочек взлетели над нами, мерцая тонкими крыльями. Это было очень и очень красиво.

Когда я вернулся домой, вошёл в гостиную и устроился в кресле у негорящего камина, то снова вспомнил все наши рассуждения о мимолётности и вечности красоты.

Разве не стремился я во всём её рассмотреть? Но мог ли передать то, что увидел, кому-то ещё?

В мире, где каждая мысль сама собой обретает физическое воплощение, с этим несколько проще. Говоря о красоте, ты можешь явить её собеседнику сразу — бабочкой, цветком, стрекозой. Но в других реальностях слова остаются словами. Насколько же они могут открыть то, что вкладывалось?

Сказочникам, как и странникам, было бы не лишним это знать наверняка.

Я пил чай, глядя за окно. Там плыла летняя ночь, пропитанная запахом цветущих лип. Усталый, порыжевший месяц падал куда-то за городские крыши. Во всём тоже была красота.

Сами собой у меня сложились строчки, замерцали на краю сознания, точно жаждали затрепетать крыльями и унестись с порывом ветра:

Чернильное небо сплошь летом пропитано пряным,

И город уснувший оно бережёт, как ни странно,

И месяц, за крыши цепляясь, не хочет ложиться,

А звёзды за облаком прячут весёлые лица.

И кружится мир, безнадёжно в красе утопая,

И снится другим, ни о чём никогда не скучая,

И кажется только, что где-то щебечет синица,

Лишь звёзды за облаком прячут счастливые лица.

Лишь звёзды — осколки мечты, отголоски скитаний,

Они берегут всё на свете — от встреч до прощаний,

А ночь растворяется в памяти ближе к рассвету,

И город раскрыл своё сердце сиянию лета.

Возможно, у меня и не получилось в полной мере, но всё же я хотел поймать в сети слов хотя бы кусочек, хотя бы небольшую крошечку красоты.

========== 173. Зима внутри ==========

Шагнув в очередной мир, я оказался в сердце осени. Осенний день здесь был тёплым и почти безветренным. Солнце играло с желтеющей листвой, золотые блики рассыпались по широким тропинкам, то ли лес, то ли роща вокруг ещё только начинал одеваться в цветастое платье.

Однако, несмотря на то, что я беззаветно любил осень, несмотря на то, что мгновением раньше я был спокоен, едва я пересёк границу этой реальности, как в душе моей воцарилась зима. Лютый холод, безразличный и к красоте, и к осенним дням, и к путешествиям.

Почему это произошло, как зима сумела прорасти внутри меня так скоро?

В золоте и алых бликах вырастали вокруг меня деревья, но я видел лишь белоснежные ледяные поля, вместо густой осенней синевы — холодную высоту бледной лазури, расчерченную налившимися чернотой нагими ветвями.

Как будто я или что-то обрёл, или нечто утратил. В ледяном безмолвии, раскинувшемся на просторах моей души не осталось места чувствам. Я не мог сказать, счастлив ли, одинок ли, не мог объяснить себе, что со мной.

Выбрав одну из тропинок, я двинулся по ней совершенно бесцельно, погружённый в созерцание белоснежного ландшафта, растёкшегося внутри меня. Мир, осенний, тёплый и золотистый, вовсе не желал вытеснить пустоту, растопить снег. И в какой-то момент я остановился, только потому, что задал себе вопрос, на который не нашёл никакого ответа.