С этими словами Бэл уверенно двинулся в сторону выхода из парка, всё так же ища что-то взглядом. А когда он ушел, Фран наконец «отмер» и подошел к своей компаньонке по наблюдению за гибелью дня в пожарах заката. Он посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал, а в его взгляде промелькнул немой вопрос. «А нужно ли ей было, чтобы он это сделал?» И ответ он получил. Такой же безмолвный, но абсолютно понятный. Потому что потеплевшие на полградуса серые льдинки говорили куда лучше, чем миллион благодарностей. Парень кивнул, едва заметно, апатично, спокойно, и пошел к выходу. А ровно через пять минут, по привычке, из которых и состояла вся ее жизнь, девушка двинулась следом за ним.

***

Серое небо, серые люди, серая жизнь. Серая трава, серые мечты, серые желания. Вот только всё это разноцветное. Как так, почему? Всё просто. Ведь у серого цвета пятьдесят оттенков, и он может создать палитру, не уступающую цветной. Вот только нет в ней самых естественных оттенков — оттенков боли и скорби — черного и белого. Белый — цвет савана и погребальной хризантемы. Черный — цвет траурной ленты и катафалка, провожающего в последний путь. Они всегда рядом, они бесконечно близки друг к другу, но они диаметрально противоположны. Потому что один из них — это абсолютное отсутствие спектральных цветов, другой же включает в себя их все. И лишь если смешать их, соединить, рождается тот самый пресловутый серый цвет, скрывающий истину, обесцвечивающий ее. Так нужно ли смешивать их? Нужно ли создавать из двух таких разных, но похожих цветов, являющихся индивидуальностью, один безликий? Или стоит дать им возможность идти рядом, касаясь друг друга плечами, всегда вместе, но не сливаясь, не изменяя себе, не подстраиваясь друг под друга, не изменяя своим принципам?.. Один расцветет на могиле, почтив память, другой отвезет к этой самой могиле. Но ведь они похожи: всегда рядом со смертью, и лишь отношением к ней разнятся. Так может, стоит дать им шанс остаться самими собой и не смешивать доставку до порога забвения и хранителя вечной памяти?..

***

«Предатель предает в первую очередь самого себя», — говорил Плутарх. Но есть ли люди, которые не просто не хотят, а не способны предать себя, свою душу? Ведь человек с мертвой, искалеченной душой способен поверить только таким людям… Вот только как понять, способен ли человек на предательство? Этого не узнать из слов: это ведомо лишь душе. А душу прячут за мишурой и блестками, солнечными очками и длинными челками, фальшью и обманом. За серым цветом. И только когда человек сам, добровольно, приоткрывает завесу, снимает с глаз серую пелену и позволяет им засиять истинным цветом, даря его тебе, ты можешь увидеть его душу и понять ее. Только так и никак иначе. Вот только чтобы эту пелену с глаз сорвать, нужно захотеть поверить человеку и мечтать лишь о том, чтобы он поступил так же. Не ведая, что же творится у него в душе и рискуя получить ранение в собственную душу. И для этого нужна огромная храбрость, которая не многим по плечу, особенно если душа давно лежит в руинах, которые постоянно топчут грязными сапогами, и ты давно разучился мечтать…

Черноволосая девушка, на миг увидевшая душу парня в странной шапке и открывшая ему свою, не ждала его больше. Она знала — он придет. Потому что он не способен предать самого себя, а значит, и ее не предаст. И на этот закат они будут смотреть вместе. И голуби будут есть крошки от двух батонов. И никто больше не сядет на их лавочку кроме них самих в этот час, принадлежащий только им двоим. А большего ведь им и не нужно, потому что желать большего — значит желать достичь недостижимого, а они не умеют мечтать. Они могут лишь летать во снах…

Фран сидел рядом с ней и, глядя в алеющее небо, впервые за долгое время прислушивался к звуку, раздававшемуся так близко, но одновременно с тем так далеко. Звуку мерному и ровному, успокаивающему, дарящему умиротворение измученной в железной деве жизни, на дыбе судьбы душе. Тук-тук… Едва различимый в вечерний тишине звук спокойно и уверенно бьющегося сердца. Тук-тук. Звук, дарующий осознание того, что рядом есть кто-то. Кто-то живой, кто-то, кто не оттолкнет. Тук-тук. Звук, рождающий слабую и робкую веру в то, что есть смысл двигаться вперед, к чему бы ни привела дорога…

— Ши-ши-ши…

Снова этот смех, такой неуместный в этой тишине, нарушаемой лишь едва различимым биением двух сердец.

— Сэмпай, что Вы тут забыли? — протянул Фран, поднимаясь. — Сегодня ведь работы не предвидится, так сказал патлатый капитан. Или Вы знаете о планах больше капитана? Откуда? А он знает, что Вы узнаете всё из левых источников?

— Я пришел не по работе, — усмехнулся Гений. — Я пришел вернуть должок и получить ответ!

— А на какой вопрос? Вы же гений, Вы хотите знать всё. Или это сейчас не важно, и какой-то вопрос захватил Вас так, что Вы забыли о своей гениальности, Бэл-сэмпай?

— Нет, Принца такая чушь не захватит! Я просто хочу отплатить тебе за вчерашнее.

Короткое движение кисти, и в девушку летят пять стилетов. Пара мгновений — как сон. Как кошмар. Небеса алеют закатом, а на светлой ткани проступают багряные пятна. Пять пятен, ведь стилеты Гения всегда находят свою цель. Если, конечно, не вмешается тот, кто способен Гению противостоять. А он вмешался, потому пятна эти выступили не на первоначальной мишени, а на его черной куртке с бежевыми вставками.

— Сэмпай, Вы испортили мне куртку, — протянул Фран, грудь которого пронзили ножи. — Маммон Вас на кол посадит за то, что ему придется тратиться на новую.

— Отстираешь, — усмехнулся Гений. — Принц получил ответ, игра ему больше не интересна! Живи в своем болоте с такой же, как ты, глупая Лягушка… И радуйся. По-настоящему.

Он развернулся на каблуках и, смеясь безумным шипящим смехом, поспешил к выходу из парка. Фран сел на лавочку, а девушка осторожно коснулась пальцами одного из стилетов. Молча посмотрев в глаза парня и спросив взглядом, можно ли убрать их, она получила такой же молчаливый ответ и осторожно вытащила ножи. В глазах ее читалась боль: он помог ей. Вновь. Он защитил ее. Он сдержал обещание. Но какой ценой? Стоило ли это обещание того, чтобы страдать самому? Для него — стоило. И для нее тоже, потому что сама она поступила бы точно так же. И как и он сделала бы она это лишь для одного человека во всем мире. Для того, кто научился понимать ее душу без слов, которые и не нужны. Фран смотрел в ее глаза, словно говоря: «Прощена, прощена, прощена», — и девушка наконец слабо кивнула, вновь переводя взгляд на небо. И тут порыв ветра принес к лавочке лепестки сакуры. Конец июля. Откуда в итальянском парке, на аллее кленов, эти дивные розовые лепестки?..

Девушка протянула ладонь, нисколько не волнуясь о том, что ее компаньон увидит это, и на тонкие пальцы с неровными ногтями лег большой красивый лепесток, нежно холодивший бледную кожу. Внезапно другой ее ладони коснулось что-то не менее холодное, но в сотню раз более нежное и в тысячу — более робкое. Она повернула голову и удивленно посмотрела на Франа, нерешительно накрывшего ее ладонь своей. Он не смотрел на нее — он смотрел на цветущую прямо перед ними сакуру и вдруг спросил:

— Примешь?

Молчание. Тишина. И впервые она его испугала, но парень не обернулся. А затем краем глаза он увидел легкий, едва заметный кивок, и пальцы ее робко и осторожно сжали его собственные. Он спокойно посмотрел ей в глаза, и лепесток на ее ладони вдруг взорвался сотней искр, превращаясь в крупный цветок сакуры.

— Не потеряй.

Голос не такой как всегда — неуверенный, немного испуганный. Ведь изорванная в клочья душа осмелилась поверить и боится ошибиться…

Она покачала головой и едва различимо улыбнулась краешками губ. Фран кивнул и уже увереннее сжал ее тонкие теплые пальцы. Тишина окутывала их, вновь став родной, а закат, который они оба ненавидели и на который смотрели лишь для того, чтобы душа вновь испытала хоть какую-то эмоцию, стал им вдруг абсолютно неинтересен. Ведь мертвые души чувствуют лишь боль и иногда способны испытывать ненависть. Светлые же чувства для них — табу, абсолютное и беспрекословное. И лишь когда это чувство настолько сильно, что заставляет душу улыбнуться, сшивая лоскуты и превращая ее в единое целое, она оживает. И тогда это чувство затопляет ее, даруя возможность вновь испытывать все эмоции, всю гамму чувств от черного до белого, сквозь все оттенки немыслимых цветов, среди которых нет лишь одного, самого лживого. Серого. Потому что ожившая душа на ложь не способна так же, как и мертвая…