— Ты сможешь, — донесся до него как сквозь вату голос босса. Гокудера взбодрился. В него верили, сестры рядом не было, а значит, он не мог оплошать.

Сухая, как папирус, украшенная мозолями от длительных тренировок кожа ласково скользнула по тут же разнежившимся белым клыкам рояля. А затем кости, затянутые кожей, уверенно и безапелляционно вдавили лишенные плоти белые пластины в черное дерево. Молоточки ударили по скрытым в недрах темного саркофага струнам. Первые аккорды итальянского гимна разлились по комнате. Но они были неправильными. Не бросали вызов. И Тсуна резко, громко, бросая вызов всем вокруг, отчеканил:

— All’armi! All’armi!*

Первая строка гимна революции придала пианисту уверенности. И в растерянных, напряженных, отчаянно боявшихся ошибки глазах подрывника наконец появились искры прошлого — сполохи его безумной любви к музыке, присыпанные пеплом времени и отравленной кулинарии. Ему снова было семь, и вокруг снова собрались гости, но на этот раз он мог сыграть мелодию так, как хотел. Пальцы замерли, мелодия поднялась к потолку, просочилась в щели окон и исчезла. Гокудера глубоко вздохнул. У рояля замер призрак, которого парень не видел, и который смотрел на его ладони как на неземное чудо. Вольфрам Фукс, вновь обменявшийся местами с Лией, впервые за долгие столетия снова вживую слышал безумно любимый им когда-то гимн. Гимн, который он пел вместе с первым своим Хозяином…

Хаято открыл глаза. Клавиши рухнули вниз, придавленные с отчаянной решимостью. Звуки настоящего гимна, написанного кровью на могилах, взвились ввысь. Мелодия кружила, как огненный вихрь, нарастая и падая, тревожа память, заставляя предвкушающе потеть ладони, и наконец слилась с голосом, отчаянно верившим в каждое слово, что произносилось.

— All’armi! All’armi! — немец пел гимн итальянских революционеров, поскольку их победы казались ему, заточенному в Книгу, воплощением его собственной мечты. Когда-то, еще будучи живым, он мечтал как Гарибальди вести свой народ в бой, без пощады уничтожать врагов, добиваться свободы! Он мечтал о победе. Но проиграл. А один из лидеров гарибальдийцев, которому помогали Стражи Книги Всезнания, победил, пусть и умер в бою. Вольфрам жалел, что погиб не так, жалел, что не добился того же. Но гордился тем, что хотя бы немного помог в революции, пусть даже не своей страны. Тогда в нем еще тлели прежние чувства, прежнее желание помогать народу обрести свободу. Вот только они быстро угасли, окончательно уничтоженные знаниями Книги и поступками новых Хозяев. Но окончательно ли? Или где-то очень глубоко, в самом потаенном уголке души барона, продолжал тлеть крошечный уголек, желавший свободы и мира простому народу?..

И сейчас его голос, голос погибшего, но не сдавшегося революционера, дарил Саваде Тсунаёши необходимую тому силу — силу сделать главный выбор в своей жизни. Ведь именно сейчас Тсуна должен был решить, сдастся он и вернет жизнь, о которой мечтал, пойдя на поводу у желаний, или подчинится собственной гордости, вступит в бой и в случае поражения погибнет, а в случае победы самолично завоюет для себя ненавистную роль босса мировой мафии. Навечно.

— Va fuora d’Italia, va fuora ch’e l’ora,

Va fuora d’Italia, va fuora, o stranier!*

Решение вертелось на кончике языка, пересчитывало позвонки мурашками, заставляло глаза лихорадочно гореть. «Чтобы побеждать, надо убивать». «Победителя не судят». «Что важнее, одна жизнь или сотни?» Глупые слова, справедливые. Лишние, но необходимые. Лживые, но истинные. Ты сдашься или поставишь на кон всё, что имеешь, ринувшись в бой с готовностью убить, если иного выхода не будет? «Сможешь победить, не убив?» — вряд ли, но он постарается. «Перестанет он приносить вред, оставшись в живых?» — нет, никогда и ни за что. «Кто из вас больше навредит мирным жителям, если выживет?» Кто? Кто? Кто?

Тсуна знал ответ. Тсуна знал, что нужно делать. В его глазах сомнений не осталось.

— Мы не сдадимся, — четко и уверенно произнес он, стоило лишь последнему аккорду древней решимости замереть под градом ледяной барабанной дроби. — Мы будем бороться до конца.

Эта сцена заставила Вольфрама улыбнуться. Он словно оказался в прошлом, таком далеком и таком притягательно-мерзком, когда его брат играл на рояле простенькую, но вдохновлявшую повстанцев мелодию, а он пел, и после завершающих аккордов, глядя на пламя свечей, произнес те же самые слова. Вместо свечей сейчас горели лампы. Вместо лживого брата, на чьих пальцах еще не просохли чернила доноса, за роялем сидел верный революционеру человек. Вместо проигравшей мелодии немецких повстанцев под сводами комнаты застывал гимн итальянцев — гимн, напоминавший барону о победах, а не о поражении. И дробь града, так похожая на трескотню солдат у эшафота, с безучастностью избивавших деревянными палочками кожу барабанов, нашептывала о возможном будущем. Об исходе, похожем на финал барона Вольфрама Фукса. Но тот надеялся, что на этот раз всё сложится иначе. Он погиб, но, может быть, Савада выживет?.. Может быть, он победит?

Вольфрам Фукс на этот раз не проиграет в любом случае. Даже если история повторится.

— Джудайме, это Вы из-за этой мелодии? — насторожился Хаято. — Ее один из Стражей напел, что ли? Это они Вас заставили?..

— Нет, — Тсуна с улыбкой перебил друга и, усевшись на подоконник, спокойно и уверенно начал рассказ: — Вольфрам всегда отбивал ногой этот ритм. И он заражал меня решимостью, сам не знаю почему. Этот ритм словно давал веры в свои силы. Но сейчас, когда Лия его напела, я понял кое-что. Почему Вольф отбивал этот ритм? Ради чего? Для чего призраку, неспособному извлечь звук, это делать? И почему он его не насвистывал, если хотел услышать, почему не напел? Он ведь мог!

Хранители переглянулись. Тсуна улыбался, сидя на белом подоконнике перед прозрачным стеклом, в которое эшафотным ритмом бились белые осколки.

— Я понял, когда Лия напела мелодию. Вольфрам просто уже не мог иначе, он делал это неосознанно. Этот ритм был чем-то безумно важным, частью его души, воплощением его стремлений, и потому он не мог от него отказаться. Ему не мелодия нужна была. Не слова. Ему нужен был ритм, заставляющий вспоминать не виселицу, а мечты, ради которых он взошел на эшафот. Мы все сражаемся ради чего-то, разве нет? Ради мира и спокойствия родных и друзей, — Рёхей кивнул, Такеши улыбнулся, — ради нашего дома, — Хибари отрешенно смотрел в соседнее с Савадой окно, но перевел взгляд, уже не безразличный, — ради наших принципов, ради того, во что мы верим, — Гокудера непроизвольно скользнул пальцами по клавишам, не извлекая звук, и искренне кивнул, Мукуро усмехнулся, но стоявшая рядом с ним Хром подарила боссу полный согласия взгляд — она стала переводчиком продолжавшего играть свою вечную роль иллюзиониста.

— Всегда есть что-то, что человеку дорого и ради чего он готов биться до самого конца, — продолжал Савада. — Хотя есть люди, которые больше всего на свете ценят свою жизнь и комфорт — они могут предать кого угодно и что угодно. Но ведь они тоже сражаются за то, что им важно. Пусть и нечестно, но это их способ сражения. Теперь я знаю, за что сражался Вольфрам: за свободу своего народа, за то, чтобы стать великим революционером, и за идеи, которые ему казались справедливыми — за очищение страны от гнета. А за что сражается Хоффман?

Вопрос поставил Хранителей в тупик. Савада, окруженный холодным молочно-белым светом, казался призраком, понимающе улыбавшимся суете смертных дней. Он больше уже ни о чем не волновался.

— Мы этого не знаем, правда? — спросил он, и трое кивнули в ответ. — Так давайте выясним. Знаете, есть еще кое-что, что я понял, когда Гокудера доиграл. Нельзя сдаваться. Никогда и ни за что. Так что мы продолжим бороться. Но у нас два варианта. Пойти к нему и начать бой, а затем воспользоваться правилом «победителей не судят» и предъявить Хоффману обвинения посмертно, — Мукуро и Хибари не сговариваясь нахмурились: слишком спокойно Савада об этом говорил, — или же перехитрить его. Я понимаю, что сделать это будет очень сложно, но, думаю, мы сумеем вывести Хоффмана на чистую воду, если придумаем такой план, который заставит его открыться. Он подал мне идею сам: камеры — лучшее средство добычи доказательств. И если мы надавим на то, за что он сражается, сумеем загнать его в угол, выбора у него не останется. Он пустит в ход артефакт. И камеры запечатлят происходящее. Но… те, кто будет в этом участвовать, сильно рискуют, — Тсуна внезапно нахмурился, и ореол белого марева разом потускнел. — Мы можем погибнуть, если будем играть в эти игры.