— Были, но не такие, чтобы я динамит достал, — проворчал курильщик.

— Теперь моя очередь, — подал голос Мукуро и поднялся. Тсуна одарил его печальным взглядом, Хибари — раздраженным, а Хром — взволнованным. — Мы допросили ученого, серьезно занимавшегося влиянием на эмоции при помощи химикатов. Он не имеет отношения к происходящему: Хоффман с ним даже не связывался.

Все дружно переглянулись, и лишь Тсуна печально смотрел на Мукуро, хотя отчаянно хотелось отвести взгляд. Но он не имел на это права.

— Однако он сообщил несколько интересных фактов. Я их проверил — подключил Верде к исследованию показаний Росси, и оказалось, что он не лгал, по крайней мере, Верде уверен в этом на восемьдесят процентов. Остальное требует долгого и тщательного изучения, а также клинических испытаний, — иллюзионист хмыкнул, словно энтузиазм ученого, с восторгом ухватившегося за идею нового исследования, его раздражал. — Итак, стало ясно, что воздействовать на человека с помощью химикатов, вызывая агрессию, возможно. Возможно даже пробудить в человеке самые страшные воспоминания. Однако контролировать, что именно человек вспомнит, без долгого тщательного наблюдения и серьезных медицинских процедур невозможно. Человек вспомнит самые страшные моменты прошлого — то, что ярче всего отпечаталось в памяти. Но не факт, что это будет связано с нужным экспериментатору человеком. Конечно, плохие воспоминания боссов мафии чаще всего связаны с другими кланами. Однако судя по данным разведки, временами бои начинались буквально из-за пустяка. Один клан увел у другого партию контрафактного виски, пусть и крупную, и это вызвало побоище. Смешно. Судя по данным Росси, такого невозможно добиться простым химическим воздействием. Долгого же влияния на людей Хоффман оказывать не мог: времени не было. С некоторыми мафиози он пересекался лишь однажды, продавая им оружие незадолго до начала сражений. Так что вряд ли он влияет на их разум химикатами. Мы вернулись к тому, с чего начали.

— Не совсем, — осторожно сказал Тсуна, и Мукуро, снова опустившись на стул, пожал плечами — мол, у каждого своя точка зрения. — Мы ведь узнали, что химия не при чем, а до этого делали ставку именно на нее. Значит, теперь мы знаем, что в этом направлении искать не стоит. А еще… Вот почему до Египта такого не было? Не случалось конфликтов, помогавших Хоффману? А потом они стали нормой. Что там было, в этом Асуане? В пустыне. Что случилось?

— Два дня без воды под палящим солнцем, — протянул Чикуса, поправляя очки. — Мне интересно, как он вообще выжил. Но даже если списать это на крепкий организм, возникает другой вопрос. Неужели этот случай прошел для него без последствий? Как физических, так и психических? Он ведь лечился всего неделю, а потом выписался и вернулся к делам, как ни в чем не бывало. Трое суток в одиночестве под палящим солнцем, двое из них — без капли воды. Без компаса, рации и знаний о том, в какой стороне город. Как он не свихнулся?

— Если не свихнулся, — нахмурился Хаято, и сигарета, искалеченная зубами, наконец сломалась. Парень бросил ее на стол и, сложив руки в замок, уставился на Чикусу тяжелым взглядом. — Я тоже об этом думал. И мне кажется странным, что он не только уничтожил медицинскую карту и все записи, но и свидетелей. Думаю, никто не будет спорить с тем, что «несчастные случаи» с врачами таковыми не являлись?

Оптимистов в комнате не нашлось, и Хаято закончил мысль:

— Так что же он настолько тщательно пытался скрыть? И почему только спустя полгода начал избавляться от свидетелей, хотя карту и записи выкрал сразу после выписки? Что такого он понял за эти полгода о своем состоянии, что потребовалось уничтожить всех, кто мог поделиться информацией с врагами?

— Его мания преследования тут не при чем, — подал голос до сих пор хранивший гробовое молчание Хибари. — Она началась сразу после выписки.

— В точку, — кивнул Гокудера. — Так что не ясно, что же такого он узнал о своей болезни, что ему срочно понадобилось ее ото всех скрыть.

— «Срочно» — неверное определение, — снова вмешался комитетчик. — Он убивал семерых медиков в течение полутора лет. Хотя мог уничтожить одним ударом. Начал с лечащего врача, закончил медсестрой из приемной и сиделкой. Он не убил их сразу, потому что сомневался. Человек, уверенный в необходимости убийства, убивает без колебаний.

— Но он ведь не любит марать руки, — осторожно напомнил Тсуна и получил снисходительный взгляд черных глаз.

— Не любить марать руки и не убивать тех, кто тебе мешает, — разные вещи, Савада.

— Поддерживаю, — с усмешкой добавил Мукуро, и те же обсидиановые глаза посмотрели на него как на врага всего живого. Иллюзионист же не преминул съязвить: — Не переживай, Кёя-кун, я и правда тебя поддерживаю, представь себе! Человек, хладнокровно убивший похитителей ради спасения в пустыне, причем вторую жертву поджидавший в засаде, вряд ли страдает от избытка пацифизма, — и, подарив Тсуне выразительный взгляд в стиле «учитель наставляет ученика на путь истинный», добавил: — Подумай, Савада. Он торгует оружием, зная, что им будут убивать людей. Он не гнушается похищениями, а вас так и вовсе пытался подорвать. Почему он не убил Сасагаву? Это не являлось необходимостью, она не несла угрозы. И он включил режим «не хочу пачкать руки». Вы же могли доставить ему неудобства, и вас без зазрения совести попытались ликвидировать. Надеюсь, ты не настолько наивен, что считаешь, будто Хоффман пожалел вас, потому и заложил небольшой заряд тротила? Любого другого в доме прихлопнуло бы. Точнее, почти любого.

— Наверное, вы правы, — сдался Тсуна. — Но тогда почему он тянул так долго? Семерых можно убить… очень быстро. Может, он не хотел, чтобы их смерти связали?

— Используя разные методы убийства можно было ликвидировать их почти одновременно и не вызвать подозрений, — безучастно констатировал факт Хибари. Тсуна вздохнул.

— Думаю, он сомневался, стоит ли их убивать, — хмуро поделился соображениями Хаято. — Если подумать, первые два года после Египта он появлялся в местах конфликтов одним из первых, но не первым. Причем уже после начала боевых действий. Что если он просто проверял свои способности? Что если два года он не был в них уверен, потому отправлялся в страну, где развязал бойню, только после ее начала? И с каждым экспериментом всё больше убеждался в своих силах, потому после особо удачных вспоминал о медиках и убивал того, кто, по его мнению, нес наибольшую угрозу.

— А после того, как на все сто убедился в своих способностях и окончательно в них поверил, — добавил Чикуса, — убил оставшихся свидетелей: медсестру и сиделку. Подчистил хвосты, а затем начал уверенно работать по наработанной схеме. Подвозил товар к определенному месту, где назревал конфликт, влиял на его участников, продавал им оружие и уезжал с началом боевых действий, почти не подвергая себя серьезной опасности.

— Вполне логично, — протянул Ямамото. — Но как он это делает? Что за способность развилась у него в Египте?

Повисла тишина. Часы с большими ажурными стрелками качали маятником, будто языком колокола, и молоточки в сердце большого деревянного короба мерно отбивали по нервам неумолимый ритм. Тик-так, тик-так, тик-так… Зажужжала шестеренка, другая, что-то завертелось в сердце гроба, и заключенное в нем время с грохотом дернуло боек. «Бом!» — сурово изрек язык колокола, продолжая ритмичное движение. А может быть, он промолчал? А может, это сказал кто-то другой? «Бом!» И снова, и снова, и опять. Двенадцать раз, двенадцать долгих гулких всхлипов. И тишина. А затем снова: тик-так, тик-так, тик-так…

— Я не верил в чудеса, — тихо сказал Тсуна, не желая спорить с часами. Они были правы: нужно просто следовать свей судьбе. — Но теперь верю. Поверил, когда понял, что Книга настоящая. Я не знаю, что случилось в Египте, но явно что-то аномальное. И знаете… Я сначала думал, что свихнулся. Не верил в Книгу. Потом начал сомневаться. Следовал советам и всё больше убеждался, что это правда. Я… да, можно сказать, в какой-то мере я ее проверял. А потом окончательно поверил, что не спятил — когда Мукуро уговорил меня передать Лие энергию, и она передвинула ветку. Знаете… что бы ни случилось с Хоффманом, я знаю, почему он проверял свои способности. Боялся, что спятил, и всё происходящее — плод его воображения. Через два года после Египта, незадолго до почти одновременной смерти медсестры и сиделки, должно было случиться что-то важное. Что-то, что доказало Хоффману — он не сошел с ума. Что-то масштабное. А может, и нет, но точно давшее ему понять — теперь он может разжигать конфликты где угодно и когда угодно.