Джибута смотрел вслед. Телега давно скрылась за поворотом, а он стоял у ворот. Чем обернется твой Дар, Лан-орлович? Сколько боли и горечи принесет он тебе? Когда узнаешь, что твой учитель – палач брата твоего? Что Дар у всех людей чист? И нет никакого Злыдня – только глупые сказки. Миф, придуманный расчетливыми умами Университета. Потому что нельзя всем быть волшебниками. Ни один мир не выдержит миллиона магов. Поэтому я, Лан Орлович, обрубил крылья твоему брату. Поэтому ты будешь рубить крылья другим. Поэтому живет мир.

Меня зовут Ревиал Дерпент. Откуда я родом, не имеет значения. Мне 562 года, из которых последние четыреста я занимал пост академика Университета волшебства. Вплоть до вчерашнего дня. Сегодня я первый день на пенсии. Теперь у меня много времени, и я могу писать мемуары. Я не обладаю писательским даром и поэтому прибегну к небольшому волшебству. (Как бывшему академику мне оставлен лимит.) Я выбрал изложение от третьего лица. Так проще. Кроме того, моя манера речи слишком резка и отрывиста для письма.

Я читал мемуары многих: Орест Тиэрский, Вельт Горанносс… Все они начинают с описания детства. Я считаю это излишним. Хронология не подходит для моих целей: важные события редки в человеческой жизни. Я не разрешу выпускать эти мемуары в свет. Во всяком случае в ближайшие 200–300 лет. Дальше – покажет время.

Первая из моих записей – о делах 370-летней давности, 1612 года от Великого падения. Я был непосредственным участником главных событий. Второстепенные факты мне известны от друзей, подчиненных и осведомителей. Кое-что пришлось додумать самому, но я убежден в верности моих суждений.

Путь от столичного Тиэра до Острова Волшебников занимает не так уж много времени. У епископа Пардского к тому же была папская подорожная, и поэтому на утро второго дня резвая двухмачтовая шхуна пришвартовалась к пирсу. Гавань располагалась в большой бухте на западной оконечности острова. С трех сторон она была защищена высокими крутыми холмами, между которыми змеился широкий тракт. Плоские вершины холмов сверкали под холодным низким солнцем – зима выдалась мягкая, снежная. Снасти шхуны поскрипывали под легким ветром, поблескивали щетками мутных сосулек. Пирс был тих и безлюден. Матросы спустили трап, присыпали его песком – еще не хватало, чтобы папский посланник поскользнулся, – и, сдернув с голов шапки, почтительно выстроились вдоль борта. Помощник шкипера первым скатился на берег и теперь переругивался с хмурым бородачом в форме таможенной службы, возмущенно пыхтя, отирая со лба пот и тыча кривым пальцем назад, в сторону корабля. Бородач невозмутимо слушал, качал головой, вставлял ленивые реплики, вызывавшие очередной взрыв жестикуляции моряка.

Епископ в распахнутой волчьей шубе неторопливо спустился по трапу, небрежно кивнув на прощане шкиперу. Слуга в фиолетовой рясе монаха-молчальника тащил за ним объемистый багаж. На берегу епископ величаво обернулся и картинно, в полный мах, благословил корабль и экипаж. Матросы радостно зашушукались, шкипер перевел дух. Тем временем аргументы помощника капитана (а может быть, скалоподобная фигура епископа) возымели наконец свое действие, и бородатый таможенник, пожав плечами и что-то бормоча себе под нос, скрылся в одном из приземистых деревянных домов, стоявших у пирса.

Из-за крайнего дома показалась четверка добротных гандских вороных, запряженных в изящную черную карету. Возница лихо осадил лошадей, спрыгнул с облучка, закинул поклажу и почтительно распахнул перед епископом дверцу с эмблемой Святой миссии. Одарив на прощание гавань неприязненным взглядом, епископ отправился в путь.

Карета мягко покачивалась на рессорах. Епископ Пардский рассеянно смотрел в окно. «Заносчив народ. Ишь перед каретой и шапки не ломает. Еще смотрит, наглая рожа. Заелись. Даром что остров у Тиэра в вассалах. Волшебникам, говорят, столица не указ. Живут как хотят. А народ… Народ – зверь: все чует. Ох, плохо это… – он даже засопел и покачал головой. – Народ свое место знать должен. Смерд – он и есть смерд, и жить должен как смерд, и думать, как смерд… А лучше вообще не думать. Все это зараза, вольнодумие, ересь. Того и гляди, с проклятущего острова на всю страну перекинется. Эх, сжечь бы тут все, как в чумные годы. Вот бы хорошо стало. Святость одна и благолепие. Эх…»

Мысли епископа жили собственной жизнью, легко перескакивая с одного предмета на другой независимо от воли хозяина. Процесс последовательного мышления доставлял ему тяжкие страдания. Сын небогатых родителей, он окончил монастырскую семинарию только за счет невероятного упорства и прилежания. Архимандрит благоволил к этому высокому кряжистому юноше, видя в его ночных бдениях аскезу. Поэтому, несмотря на скромные успехи, будущий епископ получил свой, хоть и маленький, приход на забытой богом окраине империи. Шли годы. Он неуклонно лез вверх, продвигался в церковной иерархии, противопоставляя уму конкурентов природную хитрость и упрямый, крестьянский напор. И вылез-таки. Но все же выше епископа провинциальной Парды подняться так и не смог. Тиэр – столица Мировой церкви – оставался для него недостижимой мечтой. Свою неудачу епископ объяснял происками завистников и кознями врагов, пребывая в святой уверенности, что сам он достоин большего. И вот теперь, когда он уже почти сдался, церковная почта принесла ему эту недостижимую мечту в коричневом, запечатанном папским перстнем пакете. Папа вызывал его в Тиэр!

Сидя в карете, епископ даже зажмурился и тихонько хрюкнул, вспомнив выражение лиц епископа Саремского и архимандрита Узельского, как нельзя более кстати приглашенных им на вечернюю трапезу. «Так-то, – в который раз самодовольно говорил он себе, – то-то. Сколько их, этих прихлебателей, этих умников крутится возле престола, а вот для настоящего дела Папа выбрал меня. Меня, а не этих заносчивых кардиналов. И не эту жирную свинью, прости господи, епископа Тиэрского. Нет. Папа знает, кто чего стоит. Кто просто так, на людях покрасоваться, а кто… кто всю жизнь… без единой жалобы… все для блага Святого престола…» – епископ шумно высморкался в большой полотняный платок, вытер глаза рукавом сутаны. Возложенная на него миссия наполняла сердце трепетом. Он чувствовал себя окрыленным и был готов крушить горы. Папская воля должна быть исполнена, а он должен получить приход поближе к столице. А может, и красную мантию… Епископ перевел дух. «Только бы старик академик не заартачился. Только бы ему, старому пердуну, вожжа под хвост не попала. Господи, помоги!»

Когда карета загромыхала по брусчатке Бристо, столицы острова, солнце успело пройти половину пути. У ворот миссии епископа встречал отец-посланник. Звали его Захария, но свое латское происхождение он полностью искупил преданностью и служебным рвением. Лицо его выражало почтение вкупе с тревогой – с чего это пожаловала имперская птица на уединенный остров? Впрочем, во время обеда он совершенно успокоился, узнав, что приезд епископа к нему лично и к делам миссии никакого касательства не имеет. Захария оживился, просветлел лицом и даже рассказал несколько забавных, но приличествующих сану гостя историй из жизни острова. К немалому разочарованию епископа, отец-посланник ничего не мог сказать ни об Академике, ни о самом Университете волшебства. «Что вы, ваше преосвященство, куда там… Меня и на порог не пустят. Нет, конечно, упаси господь, – испуганно зачастил он, – никак не в ущерб или умаление церкви! Папу волшебники чтят… Но моя-то миссия все больше светских властей касаема. А праздно любопытствующих волшебники не любят. Вот если, к примеру, пожелаете о бургомистре послушать – это пожалуйста, все что угодно». Но бургомистр епископа не интересовал. Сытный обед, услужливый отец-посланник – все это привело его в самое благодушное настроение. Ему льстила та легкость, с которой он получит аудиенцию академика, особенно в свете рассказа отца Захарии. Подобно луне, епископ Пардский нежился в лучах славы Папы, считая их собственным сиянием. Распорядившись послать кого-нибудь в Университет с известием о его прибытии, епископ прошествовал в отведенные ему апартаменты. Когда же служка возвратился с ответом, вся миссия ходила на цыпочках, шикая друг на друга: его святейшество уснул…