Папа жестко усмехнулся. В отличие от волшебника, ему было нечего терять, и он был уверен, что академик это знает. Он чувствовал, что изумление и спокойствие академика – это игра. Он тоже вел игру и был уверен в победе.

– Вы правы, мессир Дерпент, угрожать волшебникам войной… Horrible dictu[9]. Ужас Майнхельмской битвы не забыт… и никогда не будет забыт. Но есть другие пути.

Академик округлил глаза, подался вперед.

– Мне бы очень хотелось знать какие.

– Бросьте ломать комедию! – резко бросил Урбан. – Вы слишком много себе позволяете. Известно ли вам, что шах разрешил волшебникам остаться в Ганде только потому, что я так захотел?

Академик медленно кивнул.

– Что это я велел редактору шуиской газеты напечатать статью, изгнавшую ваших людей из Шуи?

– Я догадывался об этом, Ваше Святейшество.

– Вы умный человек, мессир академик. Да, я не могу разбить вас в битве – это невозможно. Но в моих силах запереть вас на вашем островке. Я могу сделать так, что все люди, во всех странах мира будут произносить слово «маг» со страхом и омерзением. Кто вы будете тогда, вечный повелитель Университета, всесильный владыка карликового острова? – Папа, хватая ртом воздух, откинулся на спинку кресла, его руки судорожно вцепились в подлокотники. Академик молчал, положив подбородок на сцепленные руки. Не поднимая лица, он медленно произнес:

– Два вопроса. Первый: почему вы считаете, что взрастить ненависть к нам так легко? И второй: почему вы не думаете о том, что мы можем ответить?

Папа хрипло рассмеялся. Все шло по плану. Оставалось нанести последний удар. И он его нанес.

– Я уверен, что вы… или ваш фаворит, ментор Аргнист… Он, если я не ошибаюсь, из клана прорицателей? Не отвечайте, это риторический вопрос. Я убежден, что вы просчитали все варианты. Поэтому вы здесь. Но я все же отвечу. Вы – чужеродное тело. Ваши волшебники никогда не бывают коренными жителями – это ваша ошибка. Но это еще не все. Ваши люди присвоили себе право долгой жизни, почти бессмертия, но вы отказываете в этом остальным. Вы – люди – возомнили себя богами. Вы присвоили себе право судить, кому жить, а кому умирать, кому помочь, а кому отказать в помощи. Вы сами, своими руками, сделали себя нелюдьми. Поэтому люди откажутся от вас, проклянут вас, дающих скупое волшебство, как жалкий медяк нищему на паперти.

Папа перевел дух, налил в кубок воды, чуть не отбив горлышко графина, выпил быстрыми крупными глотками. Академик смотрел на его дергающийся кадык, и в глазах его читалась какая-то странная отрешенность. – Это ответ на первый вопрос. Теперь второй. Он, собственно, вытекает из первого. Поэтому я скажу коротко: Церковь – это люди, плоть от плоти людей. Церковь страдает их болью, радуется их радостям. Нужно ли еще говорить, мессир академик, Ревиал Дерпент?

Академик закинул руки за голову, вытянул было ноги, но, спохватившись, изменил позу, выпрямился.

– Я внимательно слушал вас, Ваше Святейшество. Безусловно, ваши аргументы впечатляют. Но… Audiatur et altera pars[10].

Сколько лет учится послушник в семинарии или духовной академии?

– Мессир академик, я знаю все ваши аргументы. Да, духовное образование занимает десять лет, а волшебное пятьдесят и более. Но это знаю я. Важно, что знает народ. А он знает то, что я считаю нужным. Я! И хватит дискутировать. Помолчите! Вы пришли ко мне, значит, вы уже сдались. Вы уже проиграли, мессир академик. Поэтому я буду диктовать условия, а вы их примете. Вы поняли меня?

– Хорошо, ваше святейшество. Вы безусловно правы. Но ответьте мне еще на один вопрос, последний вопрос, – поспешно добавил волшебник, увидев протестующий жест Урбана. – В конце концов, я же признаю вашу победу.

Черты Папы смягчились, он чуть заметно расслабился. Чудовищная тень, стоявшая за его спиной все эти недели, исчезла. Урбан почувствовал ни с чем несравнимое облегчение. Но он знал, что следующая битва – за условия – еще впереди. Он вновь заставил себя собраться.

– Хорошо. Я слушаю.

– Итак, вы все продумали. Но неужели вам, отцу церкви, Святому престолу, ваша жизнь дороже, чем благополучие мира? Вы же знаете, какая чудовищная катастрофа образовала этот мир, зашвырнула нас сюда. Оставим другим сказки о Драконе. Он существует только в названии Континента и воображении людей. Вы же знаете, что только волшебники, рассредоточенные по просторам Континента, смогут спасти мир в случае повторного падения. Вы знаете, что мы копим волшебство именно на этот случай и не тратим его зря. И вы готовы рискнуть миром, миллионами, сотнями миллионов жизней ради одной жизни?

– Помогите мне встать.

Академик вскочил, поддержал Урбана под руки. Урбан, шаркая ногами подошел к окну, откинул занавеску, поманил волшебника.

– Идите сюда. Смотрите. Что вы видите там, внизу?

Академик вытянул шею, заглянул Папе через плечо.

– Площадь… площадь Святого престола. Священнослужители, монахи… два кардинала.

– Правильно. Я не такой глупец… и вовсе не такой мерзавец, как вы думаете. Жизнь… дело не в ней. Вам этого не понять, у вас вечность. Церковь – это моя жизнь. Она – жизнь этого мира. Сотни лет мы строили ее – Единую церковь. Вы же должны знать… Много ли осталось от той, первозданной, Святой католической церкви, которая была до падения? Титул Папы, Святой крест. Мы жертвовали формой, мы сливались… И вот она, Единая церковь. Единое тело мира, а Церковь – его плоть, его кровь, текущая во всех странах. Мир без религиозных столкновений, без бесноватых сект… Думаете, триста лет без войн – от вашего волшебства? Нет… Это Церковь. Но мы бываем жестоки. Мы не даем взойти на престол тем, кто представляет угрозу Церкви, а значит, и миру. Мы удаляем заразу, чтобы тело жило.

Волшебник задумчиво кивнул.

– А теперь посмотрите сюда, – продолжил Папа. – Видите? Вот этот, высокий, похожий на куницу, кардинал Сикст. А этот щеголь – кардинал Теодорих. Стервятники… Мой предшественник сделал роковую ошибку. По его указу кардиналы непосредственно курируют государства. Напрямую я не могу отменить указ – меня просто отравят или зарежут. Теодорих связан с шиэхами, а Сикст курирует Ганд. Если я умру, они устроят драку прямо на моем трупе. Понимаете?! Кстати, вы знаете, что там, в прежнем мире, в тысяча сотом году уже был антипапа Теодорих?…Они разорвут тело Церкви… И все погибнет. Они развяжут новые войны – за Святой престол. Что вы тогда будете делать? Вы, белоручки-волшебники?! Испепелять армии? А они погонят перед строем людей! Тех самых простых людей, о благе которых вы так печетесь! – Урбан вцепился в плечо волшебника холодными пальцами, дыхание со свистом вырывалось через сжатое спазмом горло.

– Что вы сделаете тогда? – вспышка гнева обессилила Папу. Он, шатаясь, добрел до кресла и, если бы академик не поддержал его, рухнул бы навзничь. – Что вы… станете делать?… Прикажете сжечь их?… Вместе с армией… Так кто же из нас… зверь?

– Ваше святейшество. Поберегите силы. Я же признал вашу правоту. Я исцелю вас. Все еще можно вернуть… я уверен, достаточно вашего слова – и смута уляжется. Я исцелю вас, а вы…

– Не-е-ет, мессир волшебник. Вы еще не слышали мои условия. – Урбан тяжело заворочался в кресле, выпрямился. – Вы помните, я сказал… Церковь – это плоть мира. А кто же тогда Папа?

– Не хочу показаться льстецом, но я бы сказал, что вы – сердце.

– Верно… Но это сердце каждый раз вырывают! И каждый раз Церковь отбрасывается назад. Все рушится!

– Но…

– Никаких «но»! Вам ли возражать? Вы дадите мне не только исцеление. Вы отдадите мне бессмертие. Свое собственное бессмертие.

Вот он, главный удар. Урбан впился глазами в лицо волшебника, не желая упустить ничего. Академик ссутулился, как будто впервые почувствовал на своих плечах титанический груз бесчисленных лет. Но лицо его оставалось бесстрастным. Он некоторое время молчал. Молчал и Урбан, собираясь с силами.