И понеслось. Ульрика рассказала мне, сколько раз после развода собиралась уделить серьезное внимание своей склонности, но каждый раз откладывала из трусости или нерешительности. Ее привлекают телесные наказания, физические расправы. Она не понимает почему, но мысль о них ее возбуждает. Как-то раз Ульрика рассказала об этом супругу-адвокату, а также разъяснила, что он должен с ней сделать, если она когда-нибудь выведет его из себя, но он только посмеялся.

Оказалось, я знаю об этом больше, чем мог предположить. Я написал ей, что фантазии и действительность – две совершенно разные вещи. Что сейчас газетные страницы, как никогда, пестрят откровениями о «новых миссионерских позах», а сексологи испытывают подручные средства для причинения боли, как будто ни одна пара не может без них обойтись. Что об этом снимаются сериалы, фильмы и видео – тема, как видно, животрепещущая.

Еще в Стокгольме она поняла, что я в курсе проблемы и могу многое ей рассказать. Я действительно знал больше, чем мне было нужно, однако по мере углубления в суть вопроса нерешительность моя возрастала.

Вскоре я вообще перестал понимать, о чем идет речь.

Мальмё, октябрь

Старый служебный автомобиль стал частью моего выходного пособия.

День, когда я выехал на нем из Стокгольма на юг, выдался пасмурным и серым. Пригороды выглядели такими заброшенными, что я невольно сравнил их с территорией бывшего Советского Союза. Никогда там не был, но тем не менее.

В одних письмах Ульрика недвусмысленно давала понять, чего хочет. В других – совсем наоборот. Когда противоречия достигли пика, я объявил, что приеду в Мальмё. С этим делом надо разобраться на месте. На всякий случай я прихватил с собой хлопалку для ковров. Вещь нужная, как показал мой опыт, и почти не занимающая места.

Я никогда не использовал ее по прямому назначению. Оно казалось мне несовместимым с изящными линиями, изогнутыми в форме сердечка. Сплетенная из ротанга, она путешествовала в старом гитарном футляре. Я же чувствовал себя героем французского фильма семидесятых годов. Он назывался «Порка» и рассказывал о человеке, который по заказу избивал своих клиентов. Скучный фильм, но тем не менее, будучи семнадцатилетним юношей, я ходил на него по три раза в неделю. Тогда я жил в Лондоне, и деньги нужны были мне совсем на другое.

Возможно, существовала некая связь между тем, что я делал в те годы, и давнишними событиями моей жизни. Собственно, когда это было? Больше чем год или два назад. Как ее звали? Джессика или Джоанна? Может, Жозефина? Нет, точно Джессика. Она приехала в Стокгольм на конференцию. Все началось за барной стойкой, слово за слово, и закончилось в субботнее утро. Моя подружка выглядела обеспокоенной и без конца спрашивала, когда сойдут синяки.

– Мне будет трудно объяснить это дома.

Она не предупредила, что замужем.

Тем не менее она не была закомплексованной, старалась понять себя и свои чувства и не ощущала за собой никакой вины. Ею двигала жажда приключений.

Все-таки Джоанна.

Или нет, Джессика.

В общем, иностранка.

Погрузившись в воспоминания, я не заметил, как превысил скорость, и опомнился только севернее Линчёпинга, будучи остановлен женщиной-полицейским.

– Слишком быстро, – заметила она, выходя из машины.

– Задумался, – оправдывался я.

«Задумчивость» обошлась мне в две с половиной тысячи крон.

Прибыв в Мальмё, я снял номер в «Мэстере Юхане», что в районе Гамла-Вэстер. Мне пришло в голову, что мы с Ульрикой можем встретиться в холле отеля и перекусить в «Бастарде» или, по крайней мере, принести оттуда выпивку. «Бастард» открылся относительно недавно и был из числа ресторанов, где поросенка употребляют целиком, от ушей до кончика хвоста. Можно заказать свиные миндалины с корицей и сахаром в качестве закуски или украсить коктейльную соломинку свиным глазом эффекта ради. Так я слышал.

Оба мы растерялись при встрече, не знали, что уместнее: обняться или приветствовать друг друга детским поцелуем в щечку, казавшимся еще более странным в такой ситуации.

Во всяком случае, для нее.

Она нервничала, делано смеялась.

Наконец взяла меня под локоть, и мы отправились в «Бастард».

Теплый пряный аромат ударил в нос, лишь только мы открыли дверь. И первым, кого я увидел, был Томми Санделль.

Вернее, это он меня заметил и закричал:

– Свенссон! Харри Свенссон! Ты-то как сюда попал? И кто эта очаровательная молодая дама? – Он сидел слева от входа за большим столом, заставленным бокалами и бутылками с вином в обществе подвыпившей женщины. – Ах, Свенссон… – повторил он, приблизившись к нам на нетвердых ногах, и пожал мне руку.

– Ах, Санделль… – в тон ему отозвался я, но он уже утратил ко мне всякий интерес, сосредоточившись на моей спутнице.

– Кто эта очаровательная дама? – допытывался Томми Санделль, целуя Ульрике руку. – О, как я люблю женские ручки! Чем был бы этот мир без них?

Ульрика казалась польщенной.

На Санделле красовалась шляпа с широкими полями, потертые джинсы, ботинки, выглядевшие как дешевая копия лучшего бренда, и просторная белая блуза, расстегнутая почти до пупа. Его обычный прикид, дополненный на этот раз темными очками, которые съехали на самый кончик носа и в любой момент грозили соскользнуть.

– Какими судьбами в нашей деревне? – верещал Томми.

Он старался подражать сконскому диалекту, но в итоге выглядел совершенным идиотом, в стельку пьяным к тому же.

– Будешь играть? – поинтересовался я.

– Нет, но ты же знаешь, надо подзарядить блюзовые батареи и все прочувствовать для начала, ты знаешь, как это…

– Звучит многообещающе, – кивнул я.

– А сам-то ты, Свенссон… – он кивнул на мой гитарный футляр, – сам-то играешь?

– Н-нет, не сейчас, – замотал головой я.

– Достань ее, – потребовал Томми, – и я буду ласкать ее, как женщину.

– Не сейчас, – настаивал я. – Мы хотим есть.

– Пей, и да изольются на тебя потоки Бахуса, – кивнул он. – А я возьму еще коньяка. Мы еще сыграем блюз, ночь долгая.

Он поковылял к столу и, прежде чем плюхнуться в кресло – под портретом молодого Джонни Кэша[8] с сигарой во рту, – бросил воздушный поцелуй Ульрике. Его подвыпившая спутница держала в руке полный бокал и изо всех сил старалась не расплескать содержимое. Поэтому не отреагировала, когда Санделль положил руку на ее плечо.

– «Да изольются на тебя потоки Бахуса», – повторил я, направляясь к барной стойке. – Откуда это?

Между тем пришло время изучить фирменные предложения «Бастарда». Я нервно листал меню, тыча пальцем в «паштеты» и «рулеты», но вовсе не потому, что проголодался. Скорее, был возбужден. С неменьшей страстностью я перекатывал бы сейчас шарики для пинг-понга.

– Ты действительно играешь на гитаре? – поинтересовалась Ульрика на той разновидности сконского диалекта, которая у меня ассоциировалась с интеллектуальными футбольными звездами и рекламой.

– Нет.

– Тогда почему таскаешь с собой гитару?

– Там не гитара, – кивнул я на футляр.

– А что?

– Узнаешь или нет – зависит от тебя.

– От чего?

– От того, будешь ли ты мне перечить.

– Но ты же знаешь… – рассмеялась она. – Я выбрала на букву «О».

В свое время я отослал ей по мейлу список синонимов слова «перечить» и спросил, какой ей ближе: «быть непослушной», «дерзить», «озорничать»… Она назвала последнее.

Наше внимание привлек шум у входа. Администратор Томми Санделля Кристер Юнсон пытался вывести своего подопечного из зала. Я немного знал Кристера Юнсона. Когда-то он играл на бас-гитаре в разных группах, а последние несколько лет организовывал гастроли давно погасших звезд вроде Томми Санделля.

Если Санделль под старость и выглядел, и вел себя как автор-исполнитель, то внешность Юнсона за последние десятки лет ничуть не изменилась. Худощавый, с длинными темными волосами, он напоминал Рода Стюарта или Рона Вуда в молодости, когда «Фейсис» были если не самой успешной, то уж точно самой веселой рок-группой в мире. Кристер Юнсон носил кожаную куртку, черные джинсы, кроссовки и выцветшую футболку с классическим логотипом группы «Доктор Филгуд»[9] – человечком с рожицей-смайликом, в солнечных очках и со шприцем.