Я пожал плечами:
– Я молчу, когда мне нечего сказать. Иногда, особенно если выпью много кофе, люблю поболтать, но чаще сижу и размышляю.
– И о чем же на этот раз? – поинтересовалась она.
– О ключе на вашей цепочке. Он от вашего сердца?
– Остроумно, – рассмеялась она.
И была права. Я не думал ни о чем подобном, но к чему-то этот ключ должен был подойти.
– Завтра в семь утра я вылетаю в Мальмё из Броммы[4]. Времени не так много, но… могу я пригласить вас на бокал вина перед сном?
– Только не от рок-певца, – строго предупредил я.
Она рассмеялась, совершенно очаровательно, и вскоре мы снова сидели в баре отеля «Англе», и Ульрика ничего не имела против, когда я заказал двойной мохито и терпкую, вонючую граппу, между тем как сама она предпочла бокал белого вина, уже не помню, какого сорта, но точно не от рок-певца.
– Вы не слишком-то ему верны, – заметил я.
Она пожала плечами:
– Честно говоря… то вино нужно было продать. Сама я обычно пью что подешевле.
Потом заиграла ненавязчивая мелодия, и я в очередной раз представил себе диск-жокея, который сидит в кабинке и подбирает музыку. Насколько это сложно! Старушка Шаде, Нора Джонс – все, что угодно, пусть даже эта ужасная Мелоди Гардо[5], по которой, должно быть, каждый раз рыдает неупокоенная душа Билли Холидей.
Но у этого молодого человека, как видно, имелись проблемы со слухом, а может, выбирать было не из чего. Так или иначе, все композиции оказывались совершенно не в тему.
– Вы действительно на редкость молчаливый тип, – повторила Ульрика. – Это признак внутренней силы, так? Или ее следствие, не помню, как говорят?
– Как ни говори – смысл один, – рассудил я.
Она сделала большой глоток, откинулась в кресле и заложила ногу за ногу. Тут я впервые увидел ее сапоги с высокой шнуровкой и на острых каблуках.
– Вам опасно перечить, – заметила она.
– Это почему?
– Мне так кажется.
Она улыбнулась, заглянула мне в глаза. Я отвел взгляд в сторону Хумлегордена.
Я не клюнул на удочку, потому что не знал, чего стоит приманка. Для одних подобные слова – пустой звук, для других – бомба замедленного действия, в любой момент готовая взорваться каскадом самых разных страстей – от любви до ненависти. Во всяком случае, я не увидел для себя опасности и пропустил замечание мимо ушей, хоть и расслышал слово «перечить». Вместо этого сосредоточился на мужчине, который только что косо приклеил афишу с портретом Томми Санделля к стенке уличного буфета, где продавали колбаски гриль.
– Не думаю, что кто-то на него пойдет, – кивнул я в сторону окна. – Он и в лучшие-то свои годы был невесть что.
– Он выступает по телевизору, – уважительно напомнила Ульрика.
– Кто только не выступает по телевизору, – возразил я.
– Тем не менее…
Мы допили каждый свое, после чего она нацарапала в блокноте мое имя и телефон и мы обменялись полувоздушными поцелуями в щечку, смысла которых я никогда не понимал. Она ушла к себе в номер, а я побрел через Стюреплан к автобусной остановке. Там тоже красовался Томми Санделль, и я удивился продолжительности его гастролей. Во время последнего турне он чуть ли не половину репертуара гнал под фонограмму. Ни для кого не секрет, что Санделль любит выпить. «Легенда шведского блюза» – гласила подпись под фотографией как минимум пятнадцатилетней давности. В списке из девятнадцати пунктов значились в основном сельские пабы, но, кроме них, и стокгольмский «Аккюрат», и «КВ» в Мальмё.
Я никогда его не ценил, хотя, возможно, относился к нему предвзято. Блюз для меня – нечто настоящее, благородное, но исполнение Томми Санделля «Hoochie coochie man» по телевизору звучало как приглашение к хоровому пению, а когда он затянул «Got My Mojo Working»[6] в Скансене, все тетушки, подростки, телевизионные шишки и звезды второй величины подвывали ему рефреном. Я не видел той программы, но, как журналист, хоть и бывший, знал о ней больше, чем нужно.
Время от времени я лицезрел Санделля в кабаках, но избегал его, опасаясь сказать ненароком что-нибудь обидное о болотах Луизианы, настоящем блюзе или о том, что существует же наконец Свен Зеттерберг! Свен Зеттерберг проник и в тайны блюза, и в тайны души человеческой так, как Томми Санделлю нипочем не удастся, даже если его ширять в спину острой палкой каждое утро в семь часов на протяжении трех лет.
Ко всему прочему в последнее время у меня развилась аллергия на широкие жесты и театральные позы. Томми же начал писать картины и даже мелькал с ними на телевидении, в расстегнутой мешковатой рубашке и широкополой шляпе, больше похожий на престарелого автора-исполнителя, чем на блюзмена. Чуть позже мы все-таки столкнулись лицом к лицу в кабаке, и ни один из нас не подозревал, к чему приведет эта встреча.
Подошла «единица». Вообще-то, я привык ездить на пятьдесят шестом. Раньше по первому маршруту ходили скрипучие колымаги, создатели которых, похоже, не имели ни малейшего представления о рессорах. Однако с тех пор, как их заменили новенькими уютными моделями, стало без разницы.
Небо было чистым, и звезды за автобусными окнами казались надышанными на голубоватые стекла.
А через четыре дня после попойки в Стокгольме я получил электронное письмо с междометием «вау!» в поле «тема». В нем Ульрика Пальмгрен спрашивала, не желаю ли я приобрести немного вина от того самого рок-певца. На сей счет, как мне казалось, я выразился достаточно определенно. Впрочем, она писала не ради этого.
Вероятно, она рассчитывала на немедленный ответ. «Вау!» – словечко не из моего лексикона, но я объяснил Ульрике как мог вежливо, что не против встретиться, однако, поскольку моя винная карта еще не прошла стадию разработки, связывать себя теми или иными сортами считаю преждевременным. Кто знает, может, я вообще не откроюсь до лета, если откроюсь вообще. Не исключено также, сообщал я ей, что буду работать с ресторатором по имени Симон Пендер. Мы знакомы не первый год, и он пригласил меня помощником в заведение, которое арендует в Северо-Западном Сконе[7].
Я не видел оснований для беспокойства. Денег, полученных в газете, должно хватить года на четыре безбедной жизни. Поэтому той осенью я встретился с несколькими поставщиками, а после спокойно ходил в кино, сидел в ресторанах, рылся в самых темных углах Всемирной сети и отвечал на мейлы Ульрики Пальмгрен.
Она писала почти каждый день, о себе и о своей жизни. Я поражался ее открытости и даже думал указать ей на то, что в плане конфиденциальности электронное письмо мало чем отличается от открытки: кто хочет, тот и прочитает.
Оказалось, что ей сорок шесть и она разведена. Дочь учится в Копенгагене.
После развода Ульрика Пальмгрен продала дом в Фальстербу и купила квартиру в центре Мальмё. Будучи замужем, она не работала. Но когда супруг-адвокат нашел себе «кое-что помоложе и посвежее», занялась виноторговлей.
Уже не помню, как ей удалось разбудить мое любопытство. Я вообще не имею привычки что-либо хранить: письма удаляю сразу по прочтении, с книгами поступаю примерно так же, а диски покупаю лишь затем, чтобы отдать кому-нибудь или выбросить, после того как некоторое время послушаю. Возможно, все началось с сериала «Дурман». С той серии в четвертом сезоне, где наркоторговку Нэнси Ботвин – героиню актрисы Мэри-Луиз Паркер – избивает в своем лимузине мэр мексиканского городка. Ульрика Пальмгрен описала мне эту сцену и добавила, что находит ее просто потрясающей.
Я ответил через три дня.
Я задумался, что означает это «просто потрясающая»? Приманка или невинное выражение эмоций?
Поскольку я заходил на соответствующие сайты и подписывался на новостные рассылки, мне не составило труда сделать подборку со сценами насилия в кинофильмах. Наконец я спросил Ульрику, смотрела ли она «Секретаршу» с покорной Мэгги Джилленхол и деспотом Джеймсом Спейдером, и услышал в ответ, что этот фильм тоже потрясающий.
