Но я старше лучей.
Я зимой аттестован на зрелость.
А они, как мальчишки,
по лужам играют в пинг-понг.
Да, я старше лучей.
Но люблю их цветную руладу.
Я люблю наши звезды,
когда затихает листва.
Я люблю даже осень.
В заводе, в конторе, у склада
мир мной понят,
и я
охраняю его торжество.
У крыльца моего под седлом
бьет копытами лошадь.
В пирамиде винтовки
спокойны, нежны и просты.
Я стою на часах.
Мне приносят плащи и галоши —
легкий шорох и глянец
изумительно новой весны.
1933
«Ушла земля под лентою из рельс…»
Ушла земля под лентою из рельс,
Ушел, качаясь по обрывам, лес.
Состав стучал.
Кривой лесной аллеей
Ушли свистки.
И на дворе темнеет…
Большой закат озолотил тайгу,
И тени замирают на снегу.
И смят мороз.
Наперекор зиме на ближний лес
Закат бросает медь.
И слышно мне: не перестав шуметь,
Состав считает буферную медь,
А лес плывет… Деревьям нет конца…
И ждешь не станцию, а тройку в бубенцах.
И ждешь не зарево огней — лесную муть,
Столб верстовой и рыжую корчму…
Визжат колеса… Круче поворот.
Лес оборвался.
И в окно завод
Влетел, как песня.
Строен и здоров
Упругим строем труб и скрубберов.
Какая встреча!
Руки фонарей
Рефлекторами машут на горе.
Какая встреча!
И на всех парах
Гудки кричат:
— Привет, железный брат!
— Ну, как дела?
— У нас? Идет литье!
И паровоз, покашливая, пьет…
И виден мне прекрасный новый век.
Громадный корпус.
Рядом человек.
На нем лучи.
Он землю бросил в жар,
Потомок мастера кремневого ножа!
Он плавит медь!
Он держит лес в руках.
И на закате плавятся цеха.
И на ветвях, упругих и сухих,
Корнями впитанный, густеет малахит,
И на волнах величественных крон
Звенят снега — лесное серебро…
1933
ЖИТЬ
I
Была палата битком набита
Людьми, но я тосковал,
Пока иностранца Аллана Смита
Не было в головах.
Койки стояли, подушка в подушку.
Но каждый страдал как мог…
Мы поправлялись,
ели ватрушки,
Резались в домино.
Но…
вверх пошла кривая температур.
Подпрыгивая донельзя.
Доктор был хмур, и вечер был хмур,
И нервничал строгий Цельсий…
Палата дралась не на жизнь, а на смерть
За воздух, за солнце, за росы…
Люди ворочались в полутьме,
Сгорблены и раскосы…
А ночь по окну плыла и плыла,
В далекую степь звала.
Луна на одеялах ткала,
И бредил больной Аллан.
II
— Трубите, оркестры!
Война!
В полках аресты:
— Где агитатор?!
Над Чикаго луна,
как глаз у быка,
Лизнувшего кровь собрата.
Фронт… Месяцами в грязной дыре.
Блиндажный озноб и жар.
Я хотел, мой друг, тогда умереть,
Отдыхать и лежать, лежать.
Мать надеялась: — Может, воротится?
Молилась, и я шагал.
Пришел.
Но ныла в хвостах безработица,
Как раненая нога.
Мама! Я не отчаялся,
нет!
Не плачьте, я вас не виню.
Я кончил проклятый университет,
Чтоб сесть на Седьмой авеню.
Три года
с бурчаньем в желудке
стареть,
За день добыв бутерброд!
Я снова хотел, мой друг, умереть,
Скитаясь у бирж и ворот.
О, как хотел я таскать тюки,
Слоняясь по пристаням!..
Но мне не везло:
друзья из реки
Вытащили меня.
— Где это было? Зима. Постойте.
Буран.
А руки висели, как грабли.
Меня подобрал инженер
в Детройте,
Думал, что я избит и ограблен.
Он не ошибся!
Я бился в ворота,
Ограбленный самой богатой страной!
…Русская леди ходила за мной…
Русский механик дал мне работу…
Он отстоял мою пару рук,
По ним не прошлось
острие ножа.
Я не хочу умирать, мой друг!
Я не могу лежать!
Уже от росы отпотело стекло,
Туман одевал этажи…
Палата седела
от стонов и слов,
Палата дралась за жизнь.
III
Таких вечеров растеряла земля
Немало за свой маршрут.
Таких вечеров,
когда тополя
Вздрагивают и цветут.
Таких вечеров,
когда резедой
Пахнет в больничном саду,
Когда даже самый
серьезный больной
Видит в окне звезду,
Далекую, яркую, в облаках;
Далекий степной костер,
Звенят табуны,
и плывет на луга
Туман из низин и озер.
А за дверьми, за окном,
за стеной
Майский жучок жужжит,
Сухими губами
шепчет больной
Великое слово «жить»…
Большими глазами
смотрит больной
На стройные этажи,
А за дверьми, за окном, за стеной
Ночь на земле лежит…
Но так же звенят
на лугах стада
И люди громят руду.
Цветут тополя,
цветет резеда
И пахнет росой в саду…
Ребята, смеясь, надевали халаты,
Техрук не удерживал бас:
Пришла делегация в нашу палату
Проведать Аллана и нас.
Мы поднялись на горячих матрацах
Под контролем врача и сестры.
Ребята шутили, велели нам драться
И перекрыть «прорыв».
…Вечерняя снова стояла пора,
На западе шаяли угли.
Аллан улыбался:
— Вернемся,
ол райт!
Тяжело умирать,
нельзя умирать
В Союзе Советских Республик!
1933
ПОПОВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
1902–1975
Коми-пермяцкий поэт. Родился в деревне Тимкино Кудымкарского района Коми-Пермяцкого национального округа в крестьянской семье. Работал в деревне. В 1925 году был избран председателем сельского Совета.
Окончил в Перми рабфак. Преподавал в школе крестьянской молодежи, работал в редакции окружной газеты «По ленинскому пути».
Участник Великой Отечественной войны. Удостоен правительственных наград.
После войны — редактор, а потом главный редактор окружного книжного издательства.
Автор нескольких книг стихов — «Весна цветет» (1935), «Фронтовые стихи» (1942), «Громовые годы» (1945), «В родном краю» (1948), «Огни в парме» (1953) и других.
На русском языке его стихи наиболее полно представлены в сборнике «Эхо лесное» (Пермь, 1962). Член КПСС с 1946 года.
СПЛАВНАЯ. Перевод В.Радкевича
Эй, на плотбище таежном!
Разве нам без песни можно
В день весенний?
Шум стоит над берегами,
Бревна в берег бьются лбами
В брызгах, в пене.
Что, затворы на излуке?
Эй, багры берите в руки
Дружно, ровно!
Снова лесу — путь свободный,
И река водой холодной
Моет бревна.
Словно праздник все справляем —
Нынче леса мы сплавляем
Ой немало…
Новостройки, принимайте,
Там, на Волге, поднимайте
