Первый большой шанс продемонстрировать свои таланты выпал Вану в возрасте двенадцати лет. В список произведений, допущенных к исполнению на ежегодном музыкальном конкурсе, который проходил в Техасе под эгидой Texas Gulf Sulphur Company, был включен Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Ван разучил и запомнил его за двадцать один день (Рилдия отмечала каждый из этих дней на грифельной доске) и выиграл приз в двести долларов [PFJA] (в этой же папке есть записка от руки, в которой говорится о призовых в 250 долларов). Затем он сыграл его с Хьюстонским симфоническим оркестром. Пухлый розовощекий мальчик с вьющимися рыжими волосами в твидовом костюмчике и рубашке с отложным воротником широко улыбался, сидя за роялем, а играл так, как будто родился сто лет назад[29]. В финале все – и оркестр, и зрители – вскочили со своих мест. Казалось, что румяный ребенок таинственным образом передал зрителям душу Чайковского, самого русского из всех русских композиторов.

Наверное, это хорошо, что Ван не смог посетить родину Чайковского, потому что она тогда имела мало общего со страной его мечты. Не прошло и двух лет после окончания Второй мировой войны, как между Советским Союзом и его бывшими союзниками началась холодная война. За Кремлевскими стенами, вид которых будил детские фантазии Вана, Иосиф Сталин приказал своим ученым изготовить точно такие же атомные бомбы, как те, что США взорвали над Хиросимой и Нагасаки. По мере того как диктатор стремился обеспечить безопасность, играя судьбами соседних народов, в Европе все ниже опускался железный занавес, а ее восточная часть оказалась под властью тоталитаризма. В Советском Союзе относительные свободы, обретенные после войны, отступили перед новой волной страха. Снова на улицах появились черные фургоны «тайной полиции», словно в насмешку украшенные рекламой дефицитного мяса и советского шампанского. Снова вошли в обычай пытки, выбивание признаний, фиктивные судебные процессы, массовые депортации, казни и подстроенные «несчастные случаи».

Чтобы изгнать из страны последствия взаимодействия с западными союзниками во время войны, Сталин начал кампанию по ликвидации следов иностранного влияния в советском обществе. Особенно это касалось влияния США, которые из уличных громкоговорителей называли «поджигателем войны и империалистическим угнетателем»[30]. Художественная жизнь в таких условиях также оказалось очень уязвимой, а из всех видов советского искусства первой пострадала классическая музыка.

Высокое искусство выжило в русской революции благодаря ведущей роли интеллигенции, которая объявила, что искусство принадлежит народу. Ленин представлял себе концертные залы, набитые рабочими, которые будут становиться лучше под влиянием классических произведений. Сталин, фанатичный потребитель культуры, который тридцать раз смотрел «Лебединое озеро» Чайковского, считал музыку полезным инструментом идеологии. В 1936 году диктатор заманил в Россию Сергея Прокофьева, который провел почти два десятилетия в изгнании, в Америке и Европе. Казалось, теперь он повернулся лицом к нему и к Дмитрию Шостаковичу, который стал соперником Прокофьева в борьбе за звание величайшего советского композитора. Но в феврале 1948 года Центральный Комитет Коммунистической партии издал постановление, которое содержало нападки на этих и других ведущих композиторов[31]. Они обвинялись в проявлениях буржуазных тенденций. В советском лексиконе, где многие слова приобрели значения, противоположные обычным, слово «буржуазный» означало «авангард западного происхождения». В паре с ним использовался термин «формализм», что означало творчество, не стесненное никакими ограничениями. Такая «вырожденческая музыка» отвергалась как трудная для понимания и, следовательно, бесполезная для развития пролетарской культуры. На ее место ставился социалистический реализм, который был призван изображать не настоящую жизнь, а скорее жизнь в некоем идеальном пролетарском раю. На практике такой подход выродился в написание множества плохих и тяжеловесных подражаний Чайковскому, приправленных напевными мелодиями и «зовущими на подвиги» героическими темами. Гонорары композиторам платило государство; от него же они получали определенные привилегии. В силу этого до тех пор, пока композиторы повиновались указаниям партии, их материальное положение никак не соотносилось с их талантами.

Это стало совершенно очевидно, когда выступавшие на Первом всесоюзном съезде советских композиторов заклеймили музыку «товарища Прокофьева» как «хрюканье и царапание» и высмеяли творчество «товарища Шостаковича» за «зашифрованность, нервозность, обращение к миру уродливых, отталкивающих, патологических явлений»[32]. Оба композитора были названы «врагами русской музыки»[33].

В сталинской России это угрожало не только карьере, но, возможно, и жизни. Прокофьев обнаружил, что многие из его произведений запрещены, а остальные не исполняются из-за страха вызвать официальное неудовольствие. Погрязший в долгах композитор уединился на даче, чтобы сохранить энергию для творчества. Жившая отдельно от Прокофьева жена Лина, испанка, была арестована по обвинению в шпионаже и помещена на Лубянку, в желтое здание тюрьмы в неоклассическом стиле, находившейся в самом сердце советского полицейского государства. После девяти месяцев пыток ее приговорили к двадцати годам лагерей строгого режима. Так она оказалась в ГУЛАГе, печально известной сети принудительных трудовых лагерей, разбросанных по всей территории Советского Союза. Приговор, основанный на выбитых признательных показаниях, был не более чем бюрократической формальностью; достаточно сказать, что в те дни существовал даже специальный термин для обозначения супругов и детей осужденных – «член семьи изменника Родины».

Что касается Шостаковича, то он еще раньше, в 1936 году, был ошельмован и подвергнут остракизму, причем настолько страшному, что в течение нескольких месяцев его жизнь буквально висела на волоске. Новые атаки он встретил с ужасающим смирением.

«Опять, – писал он в открытом письме, – я уклонился в сторону формализма и начал говорить языком, непонятным народу… я знаю, что партия права, что партия желает мне хорошего. Я искренне благодарен за критику»[34].

Несмотря на это, музыку Шостаковича бойкотировали, его семью лишили всех льгот, а сам был уволен с работы в Ленинградской консерватории, где композиторы тайно обвиняли друг друга в формализме в надежде отвести схожие обвинения в адрес их собственных работ. Переходивший от спокойствия к вспыльчивости, от оправданий к раздражительности Шостакович синхронизировал часы в своей квартире, одержимо занимался уборкой, проверял эффективность работы почтовой службы, отправляя открытки самому себе…

В системе, где слово одного человека является законом, судьба другого человека может меняться с головокружительной скоростью. В 1949 году Сталин решил, что нужно направить Шостаковича в качестве делегата на Всеамериканскую конференцию в защиту мира (Cultural and Scientific Conference for World Piece), которая должна была состояться в марте в Нью-Йорке. Эта встреча была одним из самых смелых и успешных мероприятий Коминформа (Информационного бюро коммунистических и рабочих партий), который Сталин основал за два года до этого как щедро финансируемый канал координации международной политической борьбы. Конгресс проходил в залах гостиницы Waldorf-Astoria, выполненных в стиле ар-деко. Среди делегатов были американские либералы, в том числе композиторы Леонард Бернстайн и Аарон Копленд, которые высказались в пользу мирного сотрудничества. Но другие либералы организовали пикет, один из участников которого размахивал плакатом «Шостакович! Прыгай в окно!», намекая на недавний случай побега из генконсульства учительницы советской школы в Нью-Йорке[35].