После разрыва с Донной задачу утешения Вана взяла на себя ее соседка по комнате Джин Хифнер (сопрано), дерзкая зеленоглазая двадцатилетняя блондинка[119]. Они с Ваном постоянно перезванивались и по полтора часа обсуждали его проблемы. Джин самой нравился Ван. Но вместе с тем она была романтически уверена в том, что он и Донна любили друг друга и «были связаны между собой, как могут быть связаны два человека, еще не обменявшихся кольцами». В их разрыве она винила третью сторону. «Да он женат на своей музыке, – пояснила она. – Как можно иметь дело с парнем, который всю свою жизнь только и делал, что стучал по черным и белым? И если Ван когда-то слегка отходил от такой жизни, – добавляла она, – то он умело это скрывал».

В один прекрасный день накануне выпуска из Джульярда на Джин накинулась местная сплетница. «Бедная Донна, – заявила девушка. – А ты знаешь, что Ван – “голубой”?» Джин отказывалась в это верить. Из того, что она видела, можно было сделать только один вывод: Ван – типичный американский парень. Но чем больше она размышляла об истории Вана и Донны, тем больше убеждалась в том, что конец их отношениям положила Рилдия Би. Кстати, во время холодной войны властные и чрезмерно заботливые матери также стали целями для атак: их обвиняли в социальных преступлениях, объединенных общим названием «мамизм» (momism). Психологи как научный факт преподносили положение, что такие матери не дают своим сыновьям формировать нормальные отношения с женщинами и превращают их в женоподобные создания – чем, конечно, толкают их к коммунистической идеологии.

Владимир Горовиц как-то саркастически заметил, что существует три типа пианистов: пианисты-евреи, пианисты-геи и плохие пианисты. К этому надо добавить, что существовали также еврейские пианисты-геи, как тот же Горовиц, которого после расставания с женой Вандой, дочерью легендарного дирижера Артуро Тосканини, нередко видели в компаниях полуобнаженных мужчин на скандально известных голливудских вечеринках Джорджа Кьюкора. На самом деле в 1950-е, десятилетие страха и самодовольства, когда в стране царили ценности «среднего класса», музыкальный мир Америки представлял собой очень сплоченный анклав, в котором было немало гомосексуалистов. Не была исключением и Джульярдская школа, декан которой, Марк Шубарт, также был геем[120] Геями были Джимми Мэтис и Джон Браунинг. Джинин Довиз только играла роль «бороды», то есть подруги скрытого гея. Некоторые другие девушки также имели гомосексуальные наклонности, и при этом они должны были вести себя еще более скрытно, чем мужчины: ведь последние обменивались слухами только внутри своего круга и редко делились такой информацией с посторонними – если вообще когда-нибудь делились. Ван, который любил женщин страстно, но платонически, никогда особенно не рассказывал о своих чувствах друзьям – даже тем, которым он доверял. Тем не менее отношения внутри семьи и с внешним миром строились по-разному. Он не проявлял себя – и не только потому, что не хотел подвергать себя опасности. На самом деле Ван был воспитанным человеком из традиционной семьи с американского Юга, поэтому он никогда и не мечтал о том, чтобы проявить свою сексуальность – тем более, вводя в замешательство других. Безусловно, для него было лучше оставить свои чувства при себе. В конце концов, какими бы ни были психологические последствия такого поведения, в них не было ничего удивительного – это бремя тяготеет над многими.

В 1955 году издание The Juilliard Review привело данные о зарплатах музыкантов, которым посчастливилось получить работу на полный рабочий день[121]. Это было отрезвляющее чтение. Несколько сотен энергичных исполнителей, работавших в кино, получили в среднем по 8677 долларов в год на человека. Несколько тысяч других музыкантов, играя в разъездных танцевальных оркестрах, заработали в среднем около 6000 долларов. Эти вершины далеко отстояли от зарплат людей (а их было 2671 человек), которые работали в симфонических оркестрах: они приносили домой в среднем по 1980 долларов в год. Хуже оплачивались только опера и балет: средняя зарплата там колебалась около 1000 долларов, и, хотя ведущие мастера получали гораздо больше, это всего лишь означало, что большинство музыкантов зарабатывало гораздо меньше.

Если судить по этому показателю, то дела у Вана шли хорошо. Он стал первым американским пианистом, для которого в CAMI просили за концерт «от 1000 долларов» [VCL, 68]. В результате за свой первый полностью рабочий год Ван получил «грязными» 19 000 долларов. Комиссионные, путевые расходы и затраты на рекламу снижали эту цифру до 150 долларов в неделю. Тем не менее с помощью своих родителей[122] он подписал договор аренды на трехкомнатную квартиру в Osborne Apartment House, большом доходном доме, который находился в так называемом музыкальном квартале Нью-Йорка по адресу Западная 57-я улица, № 205. Огромный, похожий на грот вестибюль дома воплощал ренессансные мечты, какими они виделись во времена так называемого Позолоченного века, эпохи быстрого экономического роста США в 1870–1890 годах. Точнее говоря, строительство этого здания было завершено в 1885 году, так что через шесть лет его обитатели уже могли перейти через дорогу, чтобы посмотреть, как на открытии Carnegie Hall играет Чайковский. Несмотря на то что пышные мозаики и фрески поблекли и запылились, а из кранов бежала ржавая вода, здание продолжало оставаться популярным прибежищем актеров, писателей, художников и музыкантов, которые по достоинству оценивали его удобное расположение и 76-сантиметровые стены, глушившие любой шум.

Квартира 9В не была одним из великолепных люксов с богато украшенными каминами и потолками высотой 4,3 метра, а из ее окон не открывались великолепные виды. Во времена Великой депрессии многие квартиры в доме были поделены на части, и бывшие огромные спальни превратились в студии. Здесь потолки были высотой всего около 2,5 метра, а окна выходили на задворки зданий, стоявших на 58-й улице. Вану это было очень удобно: в сумраке ему лучше спалось. По его просьбе телефонная компания установила ему аппарат с длинным шнуром, чтобы он мог говорить, лежа в постели или находясь в ванной комнате. Ван сам выбрал декор квартиры: светло-сизые обои для гостиной и яркий «китайский» красный цвет для крошечной кухни, напоминавшей лакированную шкатулку [SH; VCL, 68–69]. Кухонные полки обычно пустовали; здесь стояло только несколько бокалов – достаточно для приема пары-тройки гостей. Диван-кровать, позаимствованный у родителей, поместился у стены гостиной; а все остальное место в комнате занял двухметровый рояль Steinway, накрытый одеялом для приглушения звука. После переезда сюда Ван для вдохновения начал посещать музеи и антикварные магазины, а также участвовать в аукционах. В результате в квартире появились мутные картины маслом по цене один доллар за штуку и старые зеркала, которые он ставил у камина, чтобы замаскировать грубо окрашенные кирпичи…

Ему было удобно так жить. Он ужинал в хороших ресторанах с друзьями, которые любили составить ему компанию. Он обедал в одиночку в ресторане Tavern в Carnegie Hall, где официанты советовали заказывать сэндвич с мясом, тушенным в горшочке, и приносили закуску на двух ломтиках ржаного хлеба [VCL, 83]. В подвале его дома был магазин цветов, где он тратил отложенные на обед деньги на букеты для секретарш CAMI [SH], которые работали в здании Steinway – оно находилось в том же квартале, по соседству с «Голгофой». Офис Билла Джадда также находился в том же здании, и каждый день в десять часов утра Наоми Графман, которая ушла из фонда Левентритта и стала работать на Джадда, звонила миссис Хьюз на коммутатор Osborne[123]: