– Или выигрывали! – Глаза Матильды фосфоресцировали. – Родиться бы мне гусаром.
– Матильда – моя дочь! – оживился отец. – Я был такой же азартный! Вот ты вспомнила гусар… У них был девиз: «Если в пистолете две пули и одна не попала в цель, другую пулю – в висок». Кшесинским пока вторая не понадобилась. Сразу, с первой пули – в цель… Только побеждать! Это на роду у нас написано. Я горжусь, когда говорят: «В этом доме живет первый мазурист».
– Кто говорит? – спросила мать.
– Прохожие. Идут мимо нашего дома и говорят. Сам не раз слышал. Маля, думаю, никому не отдаст право быть первой…
– Папа, стоит ли целая жизнь мазурки… Пусть даже в первой паре, – ухмыльнулся Иосиф.
– Стоит, – убежденно проговорила Матильда. – Если ты лучший и это дало тебе имя и славу. Как нашему папе.
– Но это долгий и не единственный путь, – как бы про себя проговорил Иосиф.
– Иного не дано! – патетически взмахнул руками отец. – Все решается там! На сцене! Там – как пред вратами рая. Там спросится многое…
– Многое. Но не все… – загадочно проговорила Матильда.
– Главное – желание, – вступила в разговор мать.
– Мама… Благими намерениями вымощена дорога в ад. Все решается на сцене? Решается там, где решают. – Матильда метнула карту.
– Это знает любая кордебалетная: чтобы продвинуться, надо иметь связи и покровителя… И прекрасно это делается, что мы, не знаем? Фамилии назвать? – вспыхнула Юлия.
– Чем отличается кошка от собаки? – спросила Матильда. – Тем, что она сумела себя поставить… Если сама себя ценить не будешь…
– Мне решительно не нравятся эти разговоры, – вспыхнул отец. – Ты сначала закончи школу, а уж потом нам, прожившим жизнь, будешь преподносить трактаты. К слову сказать, преглупые и мало приличные. Эка удивила… Трудиться надо, в поте лица. Успех сам собой и придет.
– Само собой ничего не придет. Сам себя не похвалишь…
– Уж не собираешься ли ты заняться рекламой собственной персоны со школьной скамьи? – осторожно пошутил отец.
– Потом поздно будет, – серьезно ответила Матильда.
– Прекрасный ответ. Может, начать с вывесок и афиш, подобных тем, что на Невском проспекте мелькают на омнибусах?
– Я подумаю, папа, – холодно проговорила Матильда. – Для начала и это неплохо, но вы еще вспомните этот разговор, когда мое имя и фотографии будут впечатаны в почтовые открытки. – Матильда раскрыла карты. – Вот и карты говорят, что имя мое будут помнить и через сто, и двести лет.
– Матрешка! Ты уже бредишь своими амбициями и картами. Совсем цыганкой базарной становишься!
– А что? Сестра твоя и личиком похожа на цыганку, – усмехнулась мать в лицо разгневанной Юлии.
– Я похожа на Марину Мнишек, – угрюмо пробормотала Матильда.
– И вправду, в школе ее так называют, – кивнула головой Юлия.
– Если бы еще кто из этих дур набитых знал, кто такая Марина Мнишек, – хохотнул Иосиф и подкрутил свои щеголеватые усы.
Смелые суждения младшей сестры о балетных спектаклях и танцовщицах Юлию сильно раздражали. Ее удивляло, что Матильда со своим крохотным ростом и толстыми ногами вела себя так, будто ей не было равных. Конечно, личико у Матрешки очень красивое, да и осиная талия с пышной грудью делали свое дело, в пикантности ей не откажешь. Но то, что хорошо было бы для парижских кабаре, то, мягко говоря, не идеально для Мариинского театра. Юлии было гораздо больше отпущено Богом для классического балета, но она уже пятый сезон прокисала. Правда, Юлия видела в классе, с каким звериным упорством может трудиться Матильда, – ее мощная техника не с неба упала. Младшая сестра могла такое проделать, что и не всем в театре удавалось. Пыталась крутить фуэте – правда, коряво, но с таким напором и форсом… Прыжка от природы не было, но Матильда выработала только ей присущий способ задерживаться в воздухе, и этот пробел как-то скрадывался. И хоть она говорит, что не все решается в классе, сама не выходит из него часами. Железный характер и недюжинный ум – а ведь Матильда, еще, в сущности, ребенок. Который раз Юлия убеждалась, что беда ее в том, что нет у нее таких челюстей, такой бульдожьей хватки, как у ангелоподобной сестрицы. Та добьется всего, что себе наметила. Стенку лбом прошибет. Не то что Юлия – в свои двадцать пять лет так боится отца, что долго не могла решиться переступить порог его кабинета… И все же однажды переступила. Это было в конце первого ее театрального сезона.
Глядя в пол и уронив голову, словно приготовившись положить ее на плаху, Юлия едва слышным голосом объявила о своем решении бросить театр: «Нет больше сил терпеть эти муки ада. Постоянное унижение. На мое место можно взять любого с улицы. Вчера, к примеру, великодушно доверили стоять в опере. С алебардой в руке, в мужском одеянии и с привязанной бородой. В задних рядах хора». Дальше Юлия говорить не могла, с ней случилась истерика. Бесстрашно, чуть ли не с кулаками набросилась она на отца, обвиняя его в том, что он сломал ей жизнь, отправив в балетную школу. Да и не только ей, но и брату, который никогда не любил балет и никогда не полюбит. А ведь мог бы обрести настоящую профессию. Мало двух искалеченных судеб, и Матильду запихнули в эту школу…. Что с несчастной будет? С ее-то некрасивыми короткими ногами? С ее-то ростом мальчика-с-пальчика? А все гордыня отцовская: «Династия Кшесинских должна блистать в блистательном Петербургском балете». Отец впервые так был растерян. Он не рассердился, а пристыженно обнял дочь и едва сдерживал слезы… После этого разговора Юлия театр бросила.
Через дальнюю родственницу устроилась в заводскую контору. В непромытые окна врывались дальние вокзальные гудки, доносился тяжелый перестук колес. То и дело входили хмурые рабочие, шлепая фанерной дверью. От них пахло залежалой сыростью, машинным маслом. Юлия пыталась разобраться в конторской писанине, но все эти счета и накладные ей были непонятны. Она, конечно, не пошла бы работать простой конторщицей, но Иосиф уговаривал ее начать новую жизнь, а «что касается рабочего люда, то бояться их не надо. Этим пролетариям надо помочь». Юлия, слушая брата, сразу уловила, что он говорит какие-то не свои слова, а книжные. Так оно и оказалось. Втайне от всех он посещал марксистский кружок, где изучали толстую потрепанную книгу под названием «Капитал». Юлия взяла с брата слово, что он не станет цареубийцей и больше не будет ходить на сходки, да и книгу пусть немедленно сожжет в печке. Иосиф объяснял, что книга не запрещена. И вправду, жандармы нюхали и вертели ее, но вреда в ней не нашли – слишком уж ученая, в России никто ее не поймет А. Иосифу она легко далась и даже увлекла. Он пытался сестре втолковать основные ее положения, но Юлия ничего не поняла. Все-таки балетная головушка.
…Весна в том году припозднилась. Первые числа мая – а в заводских дворах лежал бугристо обледеневший снег, пропитанный копотью. Конторщик в середине дня вдруг куда-то ушел – сказал, что торопится на «маевку». Толпа рабочих в красных бантах весело переговаривалась у заводского здания и явно кого-то ждала. Каково же было удивление Юлии, когда она увидела знакомый стройный силуэт! На непонятную маевку к рабочим спешил ее собственный брат Иосиф!
Из заводской конторы Юлия ушла, пригрозив брату, что бросится под поезд, если он станет цареубийцей. С тех пор столько воды утекло…
Брат с сестрой сейчас исправно работают в театре, не помышляя о другой жизни… Только иногда вспоминают ту далекую весну. Юлия тогда и впрямь могла положить голову на рельсы. Иосифу пришлось забыть о марксистском кружке и рабочих сходках, хотя до сих пор не пропал у него интерес к «униженным и оскорбленным». Отец как-то сумел объяснить неявку на репетиции Юлии. А вот выпускника старших классов Иосифа Кшесинского решительно готовили к отчислению из Императорской школы танца. Но пожалели старика. Все-таки первый мазурист. Обласкан высочайшими особами.
После случившегося «самая красивая в кордебалете» робко выходила из театра вместе с Иосифом и всегда торопила его, чтобы не видеть, как ее товарки весело рассаживались по экипажам. Брат с сестрой молча и понуро плелись домой. Одно время Юлия с Иосифом были неразлучны. Они так привыкли друг к другу, что могли, не обменявшись ни единым словом, дойти до самого дома в полной уверенности, что проговорили всю дорогу. И только в начале этого сезона наконец у Юлии появился поклонник. Военный, но выглядел как-то совсем не молодцевато. Постоянно болел. Подолгу кашлял. На ветру у него слезились глаза, и тогда он снимал круглые очки и, протерев их сомнительной свежести платком, тыльной стороной небольшого кулачка проводил по набрякшим векам. Вначале Юлия никак не могла понять его сбивчивую речь с неожиданными и тяжелыми паузами, но как-то однажды ее поклонник разговорился. И оказалось, что не так уж он и косноязычен, а его легкая картавость даже мила. Как-то раз, севши за фортепиано, он просто поразил всех своей виртуозной игрой. За игрой он преображался, становился вдохновенным и даже красивым. По-видимому, именно такого и начала любить Юлия. Конечно, не вдруг, но, привыкнув к нему, уже скучала без него. Потом выяснилось, что этот недотепа – из прославленного рода. Отец его, Зедделер Логгин Логгинович, был боевой генерал, отличившийся в русско-турецкой кампании. А сам Александр Логгинович Зедделер – офицер лейб-гвардейского Преображенского полка, служит вместе с цесаревичем Николаем Александровичем. Чувствует к себе его расположение. Ко всему прочему, невзрачный поклонник оказался бароном.
