– Юзя… Ты – троглодит, – губы Матильды дрожали.

– Я есть хочу, – давясь, проговорил Иосиф.

– Ты всегда хочешь есть… Потому что ты – троглодит… – и Матильда, не договорив, убежала в свою комнату.

Наконец настала торжественная минута, когда вино разлито, закуски готовы. Осталось чинно и внимательно выслушать высокопарный спич отца, и можно будет уписывать за обе щеки. Только не приведи господь перебить оратора: глава семейства заранее готовит свой тост и даже несколько раз переписывает его, страшно волнуясь и постоянно теряя очки. Может быть испорчен весь вечер…

– Прошел еще один год, – эпически начал Феликс Иванович. От сильного волнения он был пугающе бледен. – Можно подвести кое-какие итоги… Мы немало все потрудились, Иосиф прочно занял место в афише Мариинского театра. Кшесинский-второй… И, пожалуйста, не строй ухмылки. Пусть партии пока небольшие, возможно, не всякий и заметит, но курочка клюет по зернышку. Особенно я рад за Юлию. Выходит в «Нереидах». Это очень ответственное место… Юлия в этом году сделала несколько маленьких шажков к рампе.

– Юлька у нас самая красивая в кордебалете, – Матильда с нежностью посмотрела на сестру сквозь бокал, наполненный светлым вином.

– Перестань кривляться, – неожиданно рассердилась Юлия.

– Тебе не идет, когда ты сердишься, – сделала замечание мать. – Ангел мой, ты становишься некрасивой. Я сама танцевала. И всегда с улыбочкой. Когда речь заходит о тебе, то все эти закулисные злыдни в один голос: «Ваша Юлия самая красивая в кордебалете…» – Мать осеклась, увидев, как заиграли желваки у мужа, а взгляд, и без того колючий, просто испепелял.

Дождавшись должной тишины, Феликс Иванович коснулся и других добродетелей Юлии, но чем больше ее достоинств он перечислял, тем больше мрачнела дочь, ее подбородок дрожал, а лицо пошло красными пятнами. Иосифу стало нестерпимо жалко сестру. Все верно. Юлии выпала нечаянная радость: некому было постоять в «Нереидах», и ткнули пальцем на нее. Упавшая на иссохшую душу капля влаги оказалась животворной, ей этого оказалось достаточно, чтобы стать счастливой. На последней репетиции безразлично шарящий луч прожектора на миг высветил ее растерянно радостное лицо. Но Юлия в театре уже пятый сезон! И вот впервые за все эти годы случайно ткнули пальцем в нее. А если бы не ткнули?! И что дальше? Ведь опять могут задвинуть в глубь сцены – «танцевать у воды». Почтительно замереть живой статуей «близ фонтана». До выхода на пенсион. Стоило заканчивать Императорскую школу танца! В проеме задней кулисы Юлия обычно видела, как сонно зевает пожарник дядя Вася. Толпятся в ожидании своего выхода танцовщицы, переругиваясь и смеясь. Юлия стоит как изваяние. Ей хорошо видна суета закулисья. Снуют одевальщицы. Топчутся рабочие сцены. Вдруг донеслось сбивчивое дыхание балерины. Она только что под одобрительный гул зрителей убежала со сцены и через какое-то мгновение вновь стальной пружиной должна выбросить свое тренированное тело на эту голгофу. Сжав челюсти, улыбаться, гнуться, кружиться… А пока то ли плачет, то ли стонет, согнувшись в три погибели… Соленый запах пота смешивается со сладковатым запахом пудры. Юлия не жалеет балерину, а мучительно ей завидует. Все бы отдала за эти адовы муки. Ее охватывает приступ кашля, который она душит в себе. Видно, рабочие опять открыли уличные ворота, унося декорации. Повеяло морозным воздухом. Ноги занемели. Зачем она здесь стоит? Сошло бы, если б вместо нее на театральном заднике было бы нарисовано чучело…

Иосиф часто успокаивал плачущую сестру, и не один раз сердце сжималось болью. В такие минуты еще больше крепло желание бросить это идиотское занятие. Ведь все более-менее разумное по земле ходит двумя ногами, а не кружится на одной, словно в какой-то безумной пляске святого Витта!

Иосиф вновь налил себе вина, но не пригубил его, так как отец, продолжая свой бесконечный спич, зыркнул на сына столь свирепо, что тот замер.

Наконец, театрально вскинув руки, Феликс Иванович завершил свой бесконечный тост, и разом все пришло в движение. Умная собачонка, тонко уловив перемену настроения, завиляла неистово хвостом и стала тыкаться мордочкой в первое попавшееся колено. Юлия потрепала пса между ушей и вдруг так славно рассмеялась, что Иосиф залюбовался сестрой и по-новому увидел ее. «Какая прелестная у нее улыбка», – подумал Иосиф и хлопнул бокал вина. Ему стало еще грустнее. Он отгонял от себя эту «мерехлюндию», но в последнее время все чаще задумывался о бренности жизни.

– Опять грустишь? Нельзя. Грех в такой праздник букой сидеть. Смотри, как весело. И потом, ты все пьешь, а ничего не ешь. – И Юля щедрой рукой стала накладывать брату в тарелку разносолы. – Ты знаешь, я случайно в костеле встретила Анечку Иогансон. Так похорошела.

– А по-моему, сильно постарела.

– Ужасно, что ты так говоришь. Ведь когда ты был в нее влюблен, ты не замечал, что она на семь лет старше тебя. Неужели все прошло?

– Все в жизни проходит…

– Неправда. Все остается с нами. Пока жив человек.

– Какая нынче Юля у нас красивая, – перебила разговор мать, залюбовавшись дочерью.

Юля, зло на нее взглянув, занялась собакой.

«Конечно, для домашних она самая красивая, – подумал Иосиф. – Но, положа руку на сердце, в балетных джунглях Юлия слывет красавицей не случайно. Просто ей никто не завидует. Никому не переходит дорогу».

На самом деле в кордебалете, особенно на первой линии, стоят прехорошенькие. Каждую из них непременно лорнирует сиятельный вельможа, убеленный сединой… Справедливости ради, не только содержанками они становились. Но сердчишко билось у легкокрылых нимф, когда из окошка кареты делали они тайный знак лейб-гвардейцу, стоявшему близ служебного входа в темени Крюкова канала. Приходило время, и танцорки освобождались от старцев и, словно обезумев, проводили время в загородных ресторанах, в офицерских пирушках. Горячили кровь страстные поцелуи на морозе. В предрассветной мгле рысаки мчали в сторону столицы империи, мимо голубых елей, полосатых будок и шлагбаумов. А в заснеженной кибитке прикорнула на плече с золотистым эполетом танцорка…

– …Ты чего на меня так смотришь? – перехватила пристальный взгляд Иосифа Юлия.

– Придет сегодня твой барон? – спросил Иосиф.

– Обещал. Странно, все его ждут. Даже папа расспрашивал. Не терпится сделать из барона шута горохового. Скучно стало? – зло спросила Юлия.

В ответ Матильда победно рассмеялась.

– Что, смешинка в рот попала? Я иногда ненавижу твой смех…

– Маля, ты так хорошо смеешься, – оживился отец. – Я тоже хочу смеяться. Что тебя так рассмешило?

– Просто. Без всякой причины.

– А смех без причины – признак… Нехороший, одним словом, – по-детски обиделся отец и устало зевнул.

– Скукотища… – проговорила Матильда, усевшись за игральный столик с колодою карт в руках.

– Матрешка, ты у нас заядлая картежница. Во что играют в пушкинской «Пиковой даме»? – спросил Иосиф.

– В фараона, – мгновенно ответила Матильда, раскладывая пасьянс. – В него проигралась старая графиня. Как и в покере, в этой игре не обходятся без блефа. Главное – как метать банк. Предлагаю партию в штосс.

– Я не умею, – сказала Юлия.

– Проще пареной репы. Банкомет кладет направо и налево от себя…

– Видела бы ты сейчас себя со стороны. Чистая цыганка… Карты просто липнут у тебя к рукам, – усмехнулась мать.

– Со стороны виднее. Впрочем, со стороны я себя вижу только в балетном классе. Хотя мне мешает, когда смотрю на себя в зеркало, – бросала слова Матильда, не переставая перебирать карты.

– Я когда-то неплохо играл в вист, – пробормотал отец устало. Глаза его слипались. – Там надо сделать большой… – не договорив, отец зевнул.

– Большой шлем. Несколько раз я его делала и брала все тринадцать взяток. – Глаза Матильды разгорелись, и она даже привстала из-за стола.

– Ты плохо кончишь, Малечка, если не поймешь, что карты многих сгубили. Спускали целые состояния, – проговорил отец.