… В курортном городке на юге Франции умирал в расцвете юношеских лет наследник российского престола Николай, старший сын императора Александра II. На столике – груда уже бесполезных лекарств. Его невеста, урожденная принцесса датская Дагмар, вконец обессилевшая от ночных дежурств, с темными кругами под глазами, не отходила от него. Бедного юношу ждал трон Российской империи. А вместо этого – хлад могилы. Последняя воля наследника была обращена к младшему брату – цесаревичу Александру. Просил, чтобы его невеста стала женой брата. К этому времени младший брат был безумно влюблен во фрейлину своей матери и решительно не мог принять наказ старшего брата. Тогда император Александр II в яростном гневе пригрозил сыну: в случае отказа от женитьбы лишит его трона. Сын готов был отказаться от царской короны. Назревал грандиозный скандал, на всю Европу… И все же пришлось цесаревичу Александру ехать со слезами на глазах в проклятую Данию. Эту часть печальной истории ворону рассказали. Дальше видел все своими глазами. Хорошо помнил, как чистили и драили Аничков дворец перед въездом молодой супружеской пары – цесаревича Александра Александровича и его молодой жены, урожденной принцессы датской Дагмары, ставшей в России после принятия православной веры великой княгиней Марией Федоровной.

Моросил теплый дождик и одновременно светило солнце. Медленно вкатывалась в парадные ворота карета с золотыми орлами на дверцах. Рослый, недюжинной силы цесаревич протянул широкую ладонь, и на нее легла маленькая ладошка его жены. И по тому, как молодожены посмотрели друг на друга, старому ворону стало ясно, что во дворце отныне поселилась большая любовь. Ворон разволновался. С трудом перелетел на другую ветку. Воспоминания о молодоженах теснили грудь… Какая прекрасная пара! Первенца назвали Николаем, в память рано ушедшего старшего брата. Хорошенький, смахивал на девочку. Едва подрос, сразу заинтересовался воронами. Пытался попасть камнем. Но силенок не хватало, чтобы угодить в птицу.

В последний раз взглянув в окно, за которым виднелся император Александр III, ворон, словно прощаясь, сделал плавный круг возле окон его кабинета, перелетел через ограду и плюхнулся на бронзовую голову императрицы Екатерины Великой.

Император, проводив долгим взглядом ворона, усевшегося на памятник, мучительно пытался вспомнить фамилию балетного артиста, чем-то похожего на этого ворона. Такой же хмурый и дряхлый. Этаким клювом нос. Его еще очень привечали дед и отец. Мазурку лучше его никто не танцует… Говорят, в Европе такого нет. Как же его фамилия? Так и не вспомнив, император невольно задержал взгляд на бронзовой колеснице. Фронтон Александринского театра просвечивал сквозь заснеженные кроны высоких деревьев. Император любил драму. Балет надоел. Вместо «Баядерки» пошел бы с удовольствием в Александринку. В зале – разночинцы, мелкие чиновники, путейцы, доктора. Докрасна отбивает ладоши галерка. Курсистки, студенты, гимназисты. Вот чем жива Россия молодая. Конечно, и здесь время можно потерять на какой-нибудь пустячок или переводную пьесу. Император старался не пропустить ни одной премьеры своего любимого драматурга Островского… Как это он такие слова находит, диву даешься. Сидишь, и будто сам побывал в купеческом доме, или же, к примеру, в департаменте…

Пробили настенные часы. Император отошел от окна и, грузно скрипя сапогами, несколько раз прошелся по кабинету, прежде чем сесть за стол, заваленный бумагами. Государь любил эти ранние часы. Можно не спеша вникнуть в смысл каждого документа, неторопливо обдумать написанное. Неспешно надев очки, император склонился над столом. Явившийся с утренним докладом генерал-адъютант сообщил, что министр двора Воронцов-Дашков ждет аудиенции.

– Проси.

Министр двора начал с того, что напомнил о предстоящей днями в Мариинском театре генеральной репетиции «Талисмана». Не поднимая головы от бумаг, государь буркнул что-то неопределенное и неожиданно спросил:

– Вы не помните фамилию балетного артиста? Уже довольно почтенного возраста. Мазурку танцует.

– Кшесинский… Феликс Иванович.

Император поднял голову и обрадованно кивнул.

Чугунная плита с двуглавым орлом. Императорская школа танца. Даже по отдельным буквам на плите можно догадаться, что сие воздушное здание с изящными полуколоннами принадлежит танцу, словно застывшему на какой-то миг в камне… У подъезда – пара низкорослых лошаденок, запряженных в театральный фургон. Лошади с печальной покорностью мокнут под сырым снегом, нервно вздрагивая и недовольно мотая головой. Хотя пушки Петропавловской крепости и оповестили, что в столице Российской империи наступил полдень, на Театральной улице сумрачно. От порывистого ветра трепещут языки голубоватого пламени газовых фонарей, не погашенные с утра. Театральная улица словно вымерла и вовсе стала бы похожей на какую-нибудь величественную декорацию, если бы время от времени не проезжали сани и не пробегал бы редкий прохожий, пряча лицо от знобкой мороси. Некий господин с елкой в руках важно толковал гимназисту про юлианский календарь. Близился новый, 1889 год…

Тяжелая дубовая дверь Императорской школы словно нехотя приоткрылась, и на верхней площадке показался швейцар Гурьян. Кутаясь в длиннополую ливрею с вышитыми золотом двуглавыми орлами, швейцар широко распахнул двери и, поглаживая пышные усы, с улыбкой изобразил нечто похожее на балетное антраша. Будто из-под рукава его крылатки, разом и с великим шумом выпорхнули воспитанники младших классов, и преобразилась пустынная улица, наполняясь звонкими голосами и смехом. Вскоре по ступенькам сбежала чрезвычайно озабоченная классная дама и сразу принялась считать детей по головам. Не дай бог, кого-то недосчитается, ведь нынче генеральная репетиция «Талисмана», и если что не так, то Мариус Иванович Петипа могут и канделябром запустить. Бывало такое. Наконец ей, не без помощи Гурьяна, удалось этих «ангелочков» кое-как угомонить, и, успокоившись, классная дама неловко впрыгнула в темень почтенного рыдвана. В «Ноев ковчег», как называли воспитанники свой школьный фургон. Извозчик перекинулся привычной шуткой со швейцаром и дернул вожжи. Словно два маленьких сугроба, качнулись театральные лошадки и привычно поволокли сани до Мариинского театра. Гурьян любил и жалел воспитанников. Всегда долгим взглядом провожал повозку, топтался на крыльце с витыми чугунными столбцами, поддерживающими ажурный козырек, до тех пор, пока колымага не повернет за здание дирекции императорских театров. Тяжело вздыхая, мелко крестил опустевшую улицу… Показался знакомый актер из Александринки. На вторые сюжеты. Как всегда, что-то бормотал. Улыбался самому себе. А что у него в руках? Зеленая махонькая елочка. Неужели еще один год прошел?

…Прежде чем грузно опуститься в потертое служебное кресло, Гурьян шумно и долго отряхивался в полутемном вестибюле. Вскоре воцарилась привычная тишина. Казалось, время и вовсе остановилось. Поблескивающие в темном углу напольные часы были как будто без стрелок. При этом механизм привычно трудился и глухо и сдавленно бил положенный час. Низкий звук еще долго парил под сводами вестибюля. Хоть и гласила школьная легенда, что часы были подарены чуть ли не императором Александром Первым, ходили точно.

Гурьяна клонило ко сну. Пару раз, дернув головой, он открывал ненадолго глаза, но вскоре бессильно уронил голову и захрапел. Казалось, только этого и ждала кошка. Легко и неслышно вспрыгнув Гурьяну на колени, зарылась в тяжелые складки ливреи. Напольные часы тоже, как бы превозмогая сон, сдавленно заскрежетали. Послышались низкие звуки боя умного механизма.