– Будешь вставать, а? Будешь вставать? – Она делала вид, что хочет стащить меня с постели.

Вчера и даже уже сегодня я засиделся над рассказом, стараясь передать в нем, как мальчиком ходил ночью в лес встретить лешего и как на мой ребячий дискант эхо отвечало густым важным басом. Я засиделся над рассказом и теперь очень хотел спать, но вспомнил, что обещал жене нынче отправиться с ней по грибы.

– Ой-ой-ой! – тянулся я. – Сейчас встану!

Она ушла готовить завтрак. Тяжелые, истинно как чугунные, веки снова упали мне на глаза. Я поподчинялся дреме, но затем все же встал. Как-то моментально: раз-раз – мы с женой собрались, достигли леса и пошли по нему с корзинами. Скажу без ложной скромности, я неплохо знаю лес и ловко в нем ориентируюсь. Но сейчас почему-то лес быстро становился глухим, подозрительным, и я думал, «Куда же ты, бывалый лесовик, завел себя и жену? Что случилось с тобой? Может, сказываются твои не слишком молодые годы?»

Жена отстала или, напротив, ушла далеко вперед. Я покричал, но она не отозвалась, крикнул громче, раз, другой, третий, но, как ни поворачивал уши, живого ответа не услышал, только эхо искусственно и игриво полувоспроизвело мои «ау!», «эй!» и «Вера!». Тогда я стал бегать по лесу и звать. Поняв, что заблудился, побрел наугад и скоро встретил страшный бурелом, похожий на тот, что мне привиделся во сне.

Перебираясь через огромные корни и глубокие ямины, тяжело дыша, трогая языком пересохшее нёбо, облизывая губы, я думал: «Что это тянет, мешает мне?» Я вспомнил: в руке у меня корзина, полная грибов, и отбросил корзину в сторону. Она не упала, но поплыла по воздуху, на уровне моего лица. «Что за чудеса?! Ведь все такое уже было во сне, но теперь-то я не сплю!» Я кинулся вперед со всех ног, несколько раз упал и ушибся. Вдруг сравнительно далеко от меня из-за деревьев выступило мохнатое чудище на лошадиных ногах. От ужаса я едва не потерял сознание; но чудище, обливаясь слезами, зарыдало и возопило красным ртом: «Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная…»

«Ба! – подумал я. – Да ведь оно из «Аленького цветочка» писателя Аксакова, из странной его сказки, полной грусти, жалости и любви. «Зверь не зверь, человек не человек. Руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжьи…» Мне перестало быть страшно, а сделалось жалко чудище и захотелось его утешить. Но лишь я пожалел его, по лесу пронесся ветер и раздался дьявольский хохот; позвоночник мой захолодел и сократился, как змея, сердце потерялось в груди; закрыв руками голову, я ждал удара.

– Ты, обманщик, будешь вставать или нет? – спрашивала Вера и стягивала с моей головы подушку, которую я держал обеими руками. – Пойдешь в лес или не пойдешь?

Она была по-младенчески свежа, ее большие украинские очи казались более, чем другие части лица, ясными и чистыми, словно Вера намывала их дольше и внимательнее. Мне сделалось перед ней стыдно, и я вскочил на ноги.

«Чертей нет, – говорил я себе, спешно одеваясь, – леших, водяных и колдунов – тоже. Скучновато без них, а сказать об этом совестно. Тайно друг от друга взрослые люди продолжают быть детьми. И взрослые тем более ждут чудес, что им надоедает однообразная повседневная реальность».

Сны кончились; но главная чертовщина ждала меня впереди. Чтобы не испытывать терпение читателя и не сердить его, сразу объявляю: снов в моем рассказе больше не будет, все, о чем пойдет речь ниже, случилось наяву.

Любимый наш с женой, давно обхоженный нами грибной лес находится неблизко от города. Надо ехать на старом дребезжащем автобусе, в который плотно набиваются кроме «сидячих» «стоячие» пассажиры. Потрясясь в узком его проходе, с корзинами только что не на головах, – ну куда их было тут поставить? – мы вылезли на нужной остановке, сошли с шоссе и повернули на деревеньку, видневшуюся вдали на взгорье, местами прикрытую, как лоскутами худого покрывала, купами деревьев.

В утреннем воздухе была свежинка, словно исходившая от где-то в низинах с зимы дотаивающего льда, чудесная эта свежинка бодрила и радовала, услаждала дыхание, но не холодила тело. Солнце целило прямо в глаза, то удлиняя, то укорачивая стрелы лучей. В ложбинах белел туман, походивший на снег – столь аккуратно и ровно, совсем не как газ, он наполнял ложбины; чудилось, под туманом, словно под талым снегом – вода. Полевая травка купалась в росе. Лысая тропа в низкой травке привела нас к бревенчатым мосткам через узкую речку перед деревней. За деревней зеленел длинный, плавно изгибавшийся пояс леса. По направлению наших взглядов в лес, широко шагая, уходил мощный отряд из ажурных опор высоковольтной передачи, тяжкие, низко обвисшие провода погудывали фантастическим, словно внеземным гудом. В начале деревенской улицы за нами было увязалась сердитая лохматая собачка, державшая хвост баранкой, но, судорожно облаяв ни в чем не повинные перед ней наши ноги, а потом еще поворчав с выставленным желтоватым клыком, отступила. Мы с женой не любим ходить в лес через деревню, неловко прогуливаться по ней в сезон полевых работ; кажется, что сидящие на лавках да завалинках редкие старики и старухи, уже не способные трудиться в колхозе, глядят с укором и молча вопрошают: «Что это вы, такие-сякие, праздно шатаетесь, когда все работают в поле?» Скрываясь от глаз этих престарелых крестьян, мы свернули за околицу и пошли вдоль изгороди, составленной из кольев и жердей, неподалеку от изгороди ходили вокруг колышков на веревках теленок и коза, один стал мычать, другая заблеяла. Еще довольно большой подъем, еще переход по краю горбатой стерни мимо болотистой канавки с ветловым кустарником, и мы ступили на опушку березовой рощи.

Белых грибов мы тут немного нашли, но потом они и разные другие перестали попадаться. Я предложил пойти в сырую темную низину, в неизученные нами места. Туда вела обросшая травой, малоезженая-хоженая проселочная дорога.

Мы, любители длинных переходов, шли и шли. А дорога, чем ниже, тем становилась мокрее, и скоро под нашей обувью зачавкало, захлюпало; появились канавы с темной водой, в которой плавали сухие веточки, листочки, а иногда скользили, отталкиваясь волосяными лапками, водяные пауки. Внезапно дорога разделилась, каждая из трех ее ветвей выглядела неизведанно, живописно, но особенно поманила нас левая, на нее падало солнце, ее примаскировывал туман, и из тумана на обочинах дороги проступали, высвечивались, а кое-где сияли, точно стальные, частоколы беленьких стволов. Место это сулило замечательные грибы, и мы направились по левой ветви.

Березовая роща оказалась полна воды и буйной непродиристой травищи. Грибы, понятно, в воде и травище не росли. Мы быстро вернулись на дорогу, но и она вдруг на глазах стала все гуще зарастать травой, главным образом, осокой, а потом и болотным кустарником. Нам бы пойти назад, а мы, рассмотрев тропу, не то человечью, не то звериную, двинулись по ней в лес, надеясь, что вода и травища быстро кончатся и возникнет настоящая грибная роща, с палым прелым листом и аккуратной травкой.

Лес становился хуже. Скоро из березового он сделался не поймешь каким: тут и некрасивые, матерые, с пепельным старым мхом на толстых стволах, березы, и иссохшие, кем-то ободранные ели, и хилый орешник, и осинник с почерневшей зараженной листвой, и ольха, у которой листва отчего-то скрутилась в трубку. Начали попадаться отдельные упавшие деревья и целые их завалы. Я незаметно поводил жену в разных направлениях, помыкался туда-сюда и увидел, что мы заблудились. Первый раз в жизни я не мог выйти из леса!

Как мне было ни стыдно признаваться в этом, я сказал жене:

– Слушай, а ведь мы капитально заблудились! Просто не знаю, куда идти! Давай постоим, подумаем.

Вера поозиралась.

– Куда же теперь?

– Вот что, ступай посмотри вон туда, не уходи только очень далеко, чтобы аукаться. А я разведаю в другой стороне.