– Ты что, дурак? Жить надоело?

– Не дурак! Не надоелё жить, но скоро умру! – заорал египтянин в ответ. – Я усталь! Поедем скорее домой!..

Сообразив, что это междугородное такси, я сердито крикнул ему:

– Прошу прощения! Зачем вы такси остановили? Обычных машин вам мало? И рейсовый автобус сейчас пойдет! На такси у нас нет денег!

– Да, мистер Халиль, вы поторопились! – сказал Вера. – Извините, водитель! Поезжайте дальше! Денег у нас с собой маловато!

– Что мы, рокфеллеры, что ли, ездить на такси? – добавил Александр и, наклонясь к шоферу, сморозил: – Халиль – с Марса! Его не надо обижать!

Возможно, таксист все-таки уехал бы, он гнал порожняком и, судя по всему, торопился куда-то, но араб уже открыл у легковушки заднюю дверцу и, не дожидаясь разрешения, пыхтя и что-то сердито бормоча, напролом полез в машину.

– У вас-то хоть самого деньги есть? – опять крикнул я ему.

– Нет денег! – захрипел он, оборачиваясь, вытаращивая налитые кровью глаза и облизывая запекшиеся губы. – Один долляр! Садитесь! Надо ехать скорее!

– Доллар не годится, – хмуро сказал шофер, парень с усами и хорошо подбритыми баками. – С ним у нас в стране могут арестовать, но, подумав и через плечо покосившись на иностранца, он всех усадил в машину и включил скорость.

На закате дня мы с шиком подкатили к своему подъезду. Я велел Халилю обуть сапоги. Нельзя же было, в самом деле, допустить, чтобы заморский гость прошел в носках мимо жильцов нашей шлакобетонной пятиэтажки! Вера и Александр повели араба домой, на четвертый этаж, а я, чтобы заплатить таксисту, побежал занимать деньги у соседей.

У всех так пересохло во рту, что сперва мы пили, хлестали воду и долго не могли напиться. Потом Александр с Халилем, не переодеваясь, ушли в гостиную, сели перед телевизором и заснули, а мы, старшие, усталости не знающие, выпив по чашке крепкого чая, вполне пришли в себя и стали разделывать грибы. Весь пол в кухне был застелен газетами и завален грибами. Груду волнушек и груздей мы отобрали для соления, груду подберезовиков и подосиновиков для отваривания, двести штук белых для сушки, и еще немало у нас осталось для жарехи.

Спускались сумерки, но света уличного пока хватало. В кухне сушились, варились и жарились грибы. Аромат стоял такой, что на следующий день нам о нем докладывали соседи.

Когда грибы поджарились, и Вера подала их с картошкой, мы позвали Халиля и Александра ужинать.

– Поешьте – и в постель! – крикнула Вера из кухни.

– Просим господ к столу! – добавил я.

Сын явился сразу и, зевая, потягиваясь, спросил:

– А Халиль где?

– Как где? – сказала Вера. – Вы с ним вместе телевизор смотрели! Там же, наверно, в кресле и спит!

– Да нет его! Я думал, он к вам ушел!

– Интересно, где он может быть? – сказал я. – Мистер Халиль! Мастер Халиль! Эй!

Араб не отозвался.

Пошли искать. Заглянули во все углы гостиной. Открыли двери на балкон, на лестничную клетку. Полезли в чулан и в платяной шкаф в прихожей. Проверили туалет с ванной. Нигде гостя не было. Как-то мы сразу не подумали о том, что он может прятаться в супружеской спальне. Что ему там было делать? В спальне у нас стояли только кровать, тумбочка, кресло и журнальный столик, даже дивана, чтобы, не раздеваясь, прилечь, не имелось. Однако зашли, посмотрели вокруг и задержали взгляд на кровати. Она, как с утра ее застелили синим тканевым покрывалом, так и осталась застеленной, но на ней кто-то похрапывал, и в изголовье из-под сморщенного покрывала выглядывала моя старая фетровая шляпа, а в изножье торчали разрезанные яловые сапоги, целясь мысами в потолок.

– Вот это да! – зашумел Александр. – Мы его ищем по всей квартире, а он тут припухает!

– Тсс! – сказала Вера и поднесла палец к губам.

Она разула крепко спящего Халила, сняла с него измятую, пропеллером закрученную шляпу. Он пошлепал во сне губами и, глотая слюну, пробормотал:

– У нас акули, у нас крокодили!.. Бедуины смелий народ!..

– Бедный мальчик! – прошептала моя жена. – Не нашел сил разуться и снять шляпу!

В глазах у нее блеснули слезинки, и я убедил жену совсем молодой, склоненной над кроваткой нашего младенца-сына.

– Да, – сказал я тоже шепотом, – натерпелся малый. Настрадался. Последние метры до чужой супружеской постели преодолел в тяжелой прострации. Однако в лесу держался молодцом.

– Наш человек, – подытожил Александр. – Дадим поспать ему всласть. Проснулся бы только к утру. А то он завтра должен в Москву возвратиться.

Мы с Александром еще повернули Халила со спины на бок, чтобы не храпел, и на цыпочках вышли из спальни, хотя предосторожности, я думаю, были ни к чему: гость не проснулся бы и под пушечную кононаду.

Десять лет спустя. Последние строки письма к нам от Халиля из Порт-Саида:

«Время, проведенное с вами, дорогие друзья, было самым счастливым в моей жизни! Я запомнил его навсегда и описал в статье, которая принесла мне известность! Прошу извинить за испорченные сапоги! Посылаю сто долларов в возмещение убытка. Пожалуйста, без обиды примите! Ваш мистер Халиль!»

И подпись по-арабски.

1997

Один мой хороший знакомый, москвич, родившийся во Владимире (я его тут буду называть вымышленной фамилией Петров, чтобы не бросить тень на человека), рассказал мне, как однажды вздумал покончить жизнь самоубийством и с этой целью поехал в лес. Он привязал к суку веревку, надел петлю на шею и соскочил с пенька, но грибы, собравшиеся под висилицей, не дали ему погибнуть…

– Я еще, как видишь, не слишком стар, всего-то пятьдесят пять лет. А главное, совершенно здоров, нигде по-настоящему не болит, и зубы пока свои, и волосы целые, хоть и седые. Не знаю, как эта несусветная глупость: взять и удавиться – втемяшилась мне в ученую голову, – самоуничижительно вставил Петров.

Ученой он назвал свою голову в академическом смысле: Петров давно уж доктор технических наук и профессор.

– По-моему, ты просто сошел с ума, – ответил я ему.

Петров согласился:

– Пожалуй, так оно и было. Временно спятил. И почему-то я представил себе единственный способ самоумерщвления: через повешение… Правда, последней крайности я все-таки избежал, не в пример одному самоубийце, про которого мне рассказывали. Тот довел дело до конца, но не в этом соль. Перед смертью он ежедневно чисто брился, ходил на работу в свежей рубашке, при галстуке и всем приветливо улыбался, а сам тайно плёл веревки, намыливал и прятал в укромных углах…

Знакомый мой навестил мать, до сих пор проживающую во Владимире, зашел по старой памяти ко мне, и мы с ним беседовали на кухне, за выпивкой, разумеется, которую, между прочим, закусывали солеными грибами. Жена моя Вера, слегка поддержав компанию, оставила нас вдвоем, но время от времени заходила и мило интересовалась, не нужно ли нам чего. Она украсила стол фальшивой китайской розой, опустив ее в вазочку с водой. Роза выглядела свежей, сочной и алела, как настоящая, создавая иллюзию южного лета, а за окном трещал мороз, двор был заметен снегом, и снег лежал пуховым воротником на нижних планках оконной рамы и на оцинкованном дождевом скате. Необыкновенно приятное это занятие: морозным днем посидеть в тепле, пропустить рюмку-другую и поговорить с приятелем. Вот только тема разговора у нас была своеобразная, щекотливая.

Выпили мы, закусили, и Петров поинтересовался:

– Тебе никогда не хотелось покончить самоубийством?

– Всерьез нет. Случайные мысли бывали, но долго не задерживались.

– Ну, значит, ты молодец, человек крепкий и счастливый. Одно слово: моряк, а моряки кончают жизнь в бою. Субьекта с такими щегольскими усами и баками, с суровыми складками у рта и воинственным взглядом, словно, выпив фронтовые сто грамм, он собирается идти в штыковую атаку, никогда не потянет на самоубийство. Я вот человек доморощенный, с типичной биографией маменькиного сынка: колыбель, школа, институт, продвижение по службе, успехи в науке. У меня, конечно, характер послабее…