– Ну, сходите, сходите! – добродушно сказала Полина Ивановна (слышно было, как она прихлебывает чай). Сбейте охоту! По лесу в хорошую погоду удовольствие прогуляться! Да разве мы не ходим, когда есть время?.. Товарищ твой вот прихворнул. Что-то его не слышно на печке.
– Спит, наверно, черт лысый, – сказал артист. – Припухает.
Я извиняюсь, но это ложь чистой воды, будто я лысый. Волос на моей голове еще хватит, чтобы мне издали сойти за патлатого…
Проснулся не рано, уже рассвело, а свет был какой-то удивительно белый. Опять я сильно пропотел, в полном смысле слова, облился испариной. Вытерев просохшей на печке горячей майкой лицо и тело, я оделся и слез. Артист храпел на кровати, приоткрыв зубастый рот, разметавшись, как спящий под звездами вольный казак. Одеяло было зажато у него между волосатых ног. Хозяйка топталась на скрипучем полу за дверью в сенях, что-то переставляя, погромыхивая ведрами. Потопталась и ушла на улицу. Земля, трава, крыши домов – все за окном сказочно побелело от изморози. Вот откуда взялось это молочно-белое освещение! Сюрприз погоды поразил меня – еще вчера она была сырой, а пейзаж темным, сумрачным. И я заколебался: идти в лес – не идти, ведь, наверно, опасно это для застуженного человека: с горячей печки да на морозный воздух, – но необъяснимая мистическая страсть грибника пересилила опасение, и я толкнул приятеля кулаком в плечо:
– Вставай!
– Зачем? – спросил он сквозь сон.
– По грибы пойдем.
Артист что-то забормотал скороговоркой, перевернулся со спины на бок и, в иной тональности, продолжил партию храповицкого. Понадобилось толкнуть его настырнее, прошлось хлопнуть по щеке и потрепать по подбородку. Соскочив, как бешеный, с кровати на пол, он схватил себя под мышки, скукожился и запрыгал на месте, пришептывая: «Ой, холодно! Ой, холодно!»
Глянув за окно и увидев изморозь, товарищ мой ужаснулся и с разбегу ринулся назад под ватное одеяло, пружины матраца хрустнули.
– Какие грибы? – заорал он. – Я не враг своему здоровью! «Все бело, грязи нет, санки ладить пора»! Зима наступила! Теперь уж на будущий год сходим! Спать хочу!
Закрыв голову подушкой, он больше из-под нее не показывался.
А я обул кирзовые сапоги, положил в корзину яблоко и два пирога (хозяйка оставила все это на столе под белой тряпицей и еще чаю нам с артистом погрела). Хотел сразу выпить чаю – мучила жажда, – но вспомнил, что не умылся: поискал глазами рукомойник, да передумал освежаться в избе и с полотенцем на плече отправился во двор. Я для того подробно описываю свое утреннее омовение, чтобы во веки веков прославить русскую народную печку. И без меня ее тысячу раз прославили, но я тоже не хочу отстать. Повторю, что побаивался выходить на заиндевелую улицу – с годами начинаешь беречь здоровье, – а потом с изумлением увидел, что и горло у меня перестало болеть, и кости не ломит, и голова не раскалывается, и в теле такая приятная легкость. Подошел к деревянной бочке, стоявшей под крышей, пробил кулаком ледок и с наслаждением омыл шею и лицо холоднющей дождевой водой…
Лес тут повсюду, он окружает деревню. Я взял свободное направление: вдоль деревни под уклон – и миновал улицу в два порядка домов, а в конце ее, в котловине пересек по мостку быструю речку, с гулом и мелкими водоворотами несущуюся по белым камням. Поднялся в великолепную песчаную гору, на которой росли сосенки и елочки, и скоро вышел к скошенному полю, стерня на нем тоже была в изморози, как в сахарной пудре. Вокруг поля – смешанный лес. Погода стояла безветренная, и неподвижный загадочный лес настораживал, но одновременно так манил, что я не выдержал и, потряхивая корзиной, висевшей у меня на сгибе руки, пробежался по полю до опушки. Здесь тоже росли сосенки и елочки, а меж ними тонкие березы и можжевеловые кусты. В чаще, среди больших деревьев, было тесно и темно, а на опушке светло и свободно. Удивительно, что трава под налетом изморози оставалась еще зеленой, свежей, мелькали в ней даже какие-то застывшие цветочки. Небо обложили тучи, низко нависшие и в северном направлении сгустившиеся до грозовой черноты. Казалось, тучам не будет конца, но они где-то расступились, и по глазам мне резанул ярчайший свет солнца.
И сразу засверкали нити паутины на можжевеловых кустах и изморозь на траве, желтая листва берез стала золотой, сияющей, высветилась глубина леса, мертвую тишину нарушил дятел, замолотивший клювом по стволу где-то в поднебесье, и все вокруг сказочно покрасивело, и на душу легла благодать. Но взгляд грибника жадно зашарил по земле. «Какие теперь грибы?» – сказала вчера Полина Ивановна, и мой приятель сегодня повторил; но я нутром чуял: грибы есть, затаились только, и сразу откроются мне, если хоть один найду.
Зрение у меня сейчас не очень острое, но все же я обратил внимание на синевато-желтые круглые нашлепки, украсившие землю между сосенками. Присел, пощупал и ахнул: нашлепки оказались рыжиками! Их было много. Они прижались к земле и легли шляпками на землю и друг на друга. Постучал пальцем по одной шляпке – как по деревяшке. А холодная-то – словно озябшая щека! Ах, вы дорогие мои! Ах, лапушки! Даже руки тряслись, пока срезал каждый гриб, задубеневший от холода. Я его с наслаждением нюхал (у какого еще гриба такой потрясающий сложный запах прелых листьев, сосновой смолы и дикого меда?) и любовался оранжевой изнанкой его шляпки и ярким срезом трубчатой ножки. Очень обрадовался я и удивился рыжикам. Я-то думал, эти грибы в наших лесах все повымерли, раз давно мне не встречались, а они вон, пожалуйста, во множестве растут в окрестностях глухой деревни!..
Побрел по опушке, озирая кочки, ямки и пни, и по примеру своих рыжих товарищей стали выскакивать мне навстречу то розовая волжанка, то черный груздь, то темнокожий масленок, запекшийся сверху, как ромовая баба, то снова рыжик. Пока лиственных деревьев на моем пути было немного, но вот начался березовый перелесок, и землю накрыл плотный лиственный ковер. Листья под ногами похрустывали, как жареный картофель на зубах, чистенькие, разных оттенков янтаря и посеребренные изморозью листья. Сплошь желтые кроны берез, поредев от листопада, были прозрачны и легки, как газовые покрывала, а одна из берез, плакучая, с покрывалом до пят, отступив на поле, издали казалась высоко наметанным круглым стогом соломы.
Искать грибы среди палых листьев – труд нелегкий. Для успешных поисков необходимо отменное цветоощущение. Зато в лиственном лесу часто попадаются подосиновики, подберезовики и белые. Они мне были очень нужны, и не только из-за своих питательных свойств, но и из-за благородной внешности. Веселых-то, озорных, пестро одетых щеголей в моей корзине собралось уже немало, требовались степенные красавцы. Я не люблю, когда на грибы смотрят лишь как на продукт питания. Они должны быть подобраны как цветы. Хорошая корзина с грибами – это произведение искусства.
Первый же найденный мной подосиновик был цвета чайной розы. Он тоже прижался к матушке-земле, согреваясь ее теплом, и его распластанную шляпку перехлестнула травинка. А следующие два подосиновика завораживали сочным морковным колером, с некоторой примесью свекольного. Эти грибы поздней осенью окрашиваются в редкие, пронзительные цвета, у них свое «бабье лето», ножки вот только делаются тонкими да шляпки распускаются как зонты, чтобы укрыть ослабевшие ножки от непогоды. Нашел я и несколько чистых подберезовиков, не поленился собрать разноцветные сыроежки и с большим удовольствием взял в руки ореховик, ласкающий взор грибника своей зеленой бархатной шляпкой и ее лимонно-желтой атласной подкладкой. Белый гриб мне пока не встретился, а без него я редко уходил из леса, даже в плохие урожаи грибов…
Солнце не слишком высоко поднялось над лесом, но пригрело, хотя не могу сказать, что в ватнике мне сделалось жарко. Вмиг растаяла изморозь, палые листья отсырели и смочили головки моих сапог. Надо мной каркнула ворона и пролетела, отбрасывая на землю тень, а в стороне, в ореховых кустах защебетали мелкие пичужки и – чего уж я никак не ожидал – откуда-то взялся и, мотаясь из стороны в сторону, полетел над землей бледный полусонный, слабосильный мотылек. Славно-то как было вокруг! Какие прекрасные лесные виды! Какой свежий воздух! И… ни чубайсов тебе, ни черномырдиных, ни «демократии»!.. Но теперь я задался целью отыскать классический белый. Пятно его шляпки было неразличимо в узоре палых листьев; но я знал осенние повадки белого гриба и прежде всего выбрал такой участок опушки, что обрывался к полю ступенькой. Ступенька по опушке леса, бровка, меньше засорена листвой, и осенью белые, во-первых, любят тут, на свету, расти, во-вторых, легче обнаруживаются. Вдоль бровки я и пошел, часто останавливаясь, опускаясь на четвереньки возле каждого подозрительного бугорка, закрытого листком, и вынюхивая белый гриб, как фокстерьер вынюхивает мелкого зверя в норке. Сравнительно долго я ничего не находил. Вместо белых грибов на глаза мне попадались лакированные красные мухоморы, все в белых накрапах, как бы прилепленных к шляпке. Они вытягивались передо мной, красовались и по-солдатски отдавали честь, и я взял пару штук вместе с землицей, травой и листком, чтобы отвезти в город и показать внучке натюрморт с мухоморами.
