– На что ты готов, чтобы заработать это золото и даже вдвое больше, если я останусь тобой доволен? – с улыбкой спросил капитан.

– Я весь к вашим услугам, ваша милость, – ответил индеец с непередаваемым выражением лица. – Что нужно сделать? Я ваш душой и телом.

Капитан зажал золото в руке и спросил:

– Где конюшня?

– Там, за домом, ваша милость. Вы отсюда можете видеть ее.

– Хорошо. Даю тебе пять минут, ни секундой больше, чтобы отвести мою лошадь на конюшню и вернуться. Если ты кому-нибудь скажешь хоть слово, считай, что мы ни о чем с тобой не договаривались. Понял? Ступай!

– Ах, ваша милость, я буду нем как рыба.

Индеец увел лошадь. Через три минуты он уже вернулся.

– Я доволен тобой, – сказал капитан, – теперь вникни хорошенько в то, что я скажу: с четверть часа назад к этому дому подъехал всадник. Ты отвел его лошадь на конюшню, как сейчас отвел мою. Я хочу, чтоб ты поместил меня в таком месте, где я мог бы видеть этого всадника и слышать все, что он скажет, между тем как он не будет подозревать о моем присутствии. Если ты в точности исполнишь мое требование, я заплачу тебе не две, а четыре унции золота. А чтобы ты не думал, что я обманываю тебя, вот тебе две унции задатка.

Он опустил золото в дрожащую руку индейца.

Тот спрятал золото с таким проворством, что капитан не заметил, куда оно девалось.

– Кстати, чуть не забыл. Должен предупредить тебя для твоей же пользы, – прибавил Бартелеми, нахмурив брови, – при малейшем подозрении в измене я пристрелю тебя как собаку.

И, приподняв край своего плаща, он показал индейцу массивные рукоятки двух пистолетов, заткнутых за шелковый пояс.

– Ваша милость, – с величавым достоинством возразил индеец, – если бы я имел честь быть вам знакомым, вы бы знали, что Тонильо не изменник. Мой хозяин теперь отдыхает после обеда, стало быть, я один распоряжаюсь в доме, и клянусь вам той долей блаженства, которую надеюсь вкусить в раю, что вы услышите все, о чем будут говорить люди, которые вас интересуют. К тому же это дрянные посетители, – прибавил он тоном насмешливого презрения, – они сидят с добрый час и еще ничего не заказали, ни на один реал. А ведь прежде всего я должен соблюдать выгоды заведения.

– Это справедливо! – посмеиваясь, согласился капитан.

– Пойдемте, – сказал индеец.

И капитан пошел вслед за ним.

Тонильо, как звали индейца, не вошел в общую залу, а обогнул угол дома и направился через конюшню к двери, не запертой на ключ. Он привел капитана в какой-то подвал, где было сложено несколько бочонков с водкой и вязанок сорок сена для лошадей.

Тонильо осторожно отодвинул вязанки, прислоненные к стене, и указал капитану на довольно широкую щель в перегородке.

– Здесь вам будет удобно, – сказал он.

– Хорошо, можешь идти, – ответил флибустьер. – Смотри, чтобы не увидели моей лошади. Когда эти люди соберутся уезжать, вернись сюда.

Индеец отвесил почтительный поклон, вышел из подвала и затворил за собой дверь.

Капитан внезапно очутился в глубоком мраке.

Единственный свет исходил от широкой щели, указанной индейцем.

– Я всегда знал, – пробормотал себе под нос капитан свойственным ему насмешливым тоном, – что Господь никогда не покидает честных людей.

И, пристроившись как можно удобнее, он приложил глаз к щели.

Взгляду его представилась одна из тех живописных картин, которые наш бессмертный Калло[13] уже тогда начал гравировать во время своих странствий с цыганами.

В зале, довольно обширной, но едва освещенной светом, идущем через узкие окна, тусклые стекла которых были покрыты паутиной, и где табачный дым густым облаком стлался под потолком, находились человек двадцать сущих висельников. Именно висельниками они и были, если судить по их лицам с низкими лбами, выступающими, словно хищные клювы, носами, коварными взглядами, бросаемыми друг на друга, и усами, лихо закрученными вверх и точно готовыми проткнуть потолок.

Люди эти были одеты в сущие отрепья, но драпировались они в них с искусством, которым владеют только испанцы, в случае нужды способные соорудить живописный наряд из простой бечевки. Все они расположились вокруг столов на полу в самых причудливых позах. И все были отлично вооружены.

У каждого имелась не только висевшая на боку длинная шпага с рукояткой в виде раковины, но и пистолеты, засунутые за пояс, и широкие кинжалы с роговой рукоятью – за голенищем правого сапога.

Капитан с минуту отыскивал глазами среди этой пестрой толпы бродяг и разбойников своего «приятеля». И вскоре обнаружил его сидящим на единственном стуле, который был в зале. Прислонившись к спинке и закинув ногу на ногу, мексиканец, по своему обыкновению, курил превосходную сигару.

В ту минуту, когда флибустьер начал свое наблюдение, дон Торибио Морено держал речь. Разбойники слушали его с величайшим вниманием.

– Господа! – небрежно говорил он, пуская густые клубы дыма через ноздри и рот. – Я не понимаю ваших сомнений. В чем же, наконец, дело? Ведь проще, ей-богу, и быть ничего не может.

– Проще! – подхватил хриплым голосом рослый детина отвратительной наружности, кривой на правый глаз и косой на левый. – Гм! Видно, вашей милости угодно шутить. Я не нахожу этого дела таким уж простым.

– Черт тебя побери, любезный Матадосе, – возразил дон Торибио примирительным тоном. – Ты вечно находишь сложности в пустяках.

Достойный Матадосе, к слову сказать, внешним видом своим вполне заслуживающий свое прозвище, которое по-испански означает буквально «убивший дюжину», ответил невозмутимо:

– Я возражаю потому, ваша милость, что я честный человек и, чтобы не заслужить укора, добросовестно исполняю все, за что берусь. Что касается девчонок – дело простое: петля, стянутая более или менее крепко, – и все тут! И ребенок справится с этим. Бедные пташки, они и не смогут защищаться… И наконец, мы же будем в море, далеко от нескромных глаз. Никто не посмеет помешать нам… Но вопрос в том, что это еще не все.

– Да, да, – ответил дон Торибио, посмеиваясь, – я знаю, что вас останавливает.

– Черт побери! Еще бы, ваша милость. Я видел знаменитого капитана Бустаменте, как вы изволите называть его, и клянусь, мне кажется, с ним будет трудно справиться.

– Да вас-то ведь двадцать!

– И что с того! Послушайте-ка: не далее как три дня назад человек двенадцать из наших поджидали, когда он выйдет от губернатора. Говорят, он чертовски удачлив в игре, и, признаться, мы хотели избавить его от части выигрыша за этот вечер. Темно было, хоть глаз коли. И вот он подходит, и мы накидываемся на него со всех сторон сразу. Другой бы немедленно сдался и просил пощады, не правда ли?.. Как бы не так!.. Что делает этот черт? Обнажает длиннющую шпагу и, не говоря ни слова, бросается на нас! Меньше чем за три минуты искрошил пятерых, двоих-троих поранил и удалился, показывая нам кукиш. Нет, нет, ваша милость, это нелегкое дело. И наконец, поскольку сам я человек служивый, то полюбил его. Это малый что надо! Мне он мил, клянусь честью, и меньше чем за тридцать унций я не убью его. И точка на этом!

– И точка! – хором подхватили остальные разбойники.

– Как угодно, ваша милость, меньше мы не возьмем, – повторил Матадосе.

Дон Торибио задумался.

– Пусть будет так! – спустя минуту вскричал он с гримасой, которая заменяла собой улыбку. – Пусть будет по-вашему, упрямцы. Но я балую вас, честное слово! Каждый получит по тридцать унций! Только в этот раз, надеюсь, вы действительно убьете его.

– Мы честные люди, ваша милость, – с достоинством ответил разбойник. – И, благодарение Богу, известны своим благородством. Мы всегда добросовестно отрабатываем свои деньги.

– Никогда я не сомневался в вашей честности и вашем благородстве, – улыбнувшись, заверил общество дон Торибио. – Итак, теперь мы обо всем договорились… ведь договорились, кажется?