А "Дело" было… И оно начиналось в Томске, когда его двоюродный брат, Шельпяков Николай Иванович, сражённый не в последнюю очередь иконостасом четырех георгиевских крестов старшего брата премьер министра в правительстве Колчака Пепеляева, становится флигель — адьютантом боевого генерала, который после распада колчаковского движения объявляет себя правителем Якутии, но, будучи пленен и осужден Новониколаевским судом к расстрелу, получает помилование, что не спасает его от участи 37-года… Брат Николай, примкнув затем уже к движению барона Унгерна во Внутреннюю Монголию, вдруг, спохватился своим умом, умом 18-летнего молодого человека, изменил ориентацию и растворился в городе Москва на стройках железки, а затем метро… Так — то. Александр же, получив и экономическое, и техническое образование в техническом училище имени Цесаревича Алексея, как полагалось в семье его папочки Ивана Алексеевича, обеспечивает теплоснабжением и электричеством кожевенные предприятия, которыми владел его отец, считавший, что его полушубки и барчатки с меховыми рукавицами будут востребованы при любой власти, в том числе и советской. Но не ведал Иван Алексеевич, что он заблуждается. Не нужны были Советской власти кустари — одиночки с мотором или без такового. Один из младших сыновей Ивана Алексеевича — Алексей приводил свои аргументы и отцу, и брату: "Читайте статьи Ленина о НЭПе. Вас ждет просто гибель. Кончайте со своей торговлей и предприятиями… Вон и у Трясовых отобрали дома и стали размещать там партийные органы. И виноторговец Смирнов, владелец Минусинских предприятий укатил со своими патентами за границу, не растерялся. А мог расстроиться, когда его единственный сын от несчастной любви на даче застрелился. Уезжать из Сибири не хотите, не уезжайте. Но помнить надо и не забывать, что Саша, зараженный идеями старика Потанина, даже вслух поговаривал об отделении Сибири от России и был заключен в концентрационный лагерь, откуда затем выпущен по амнистии в связи с пятилетием Советской власти, а публично в Кемерово высказывал свое мнение о том, что "надежды на американцев не оправдались". Теперь эти слова вспоминались Александру как пророчество. А в то далекое время все эти витийства его брата, обучавшегося на химическом факультете Технологического института в Томске, всем им казались чистой ахинеей недалекого юнца. Дело "Промпартии", "Шахтинское дело", а затем и кировский поток…, того самого Кирова, который в Томске устраивал забастовки булочников и вместе с Валерой Куйбышевым организовывал студенческие беспорядки и которого пристрелил Николаев, когда увидел, что Мироныч, стосковавшийся по женской ласке, прямо не снимая шинели, шевелился на его, Николаева, жене. Время человеку не хватало… должен был идти на заседание… И слегка размагничивал, таким образом, психику от перегрузок текущего дня… Разве мог он, Александр, вместе с "папочкой" оценить надвигающиеся свершения индустриального строительства целого Государства, где бесплатный труд становится мерой и нормой большинства людей, если эти люди хотят жить и если их принадлежность к рабочему классу, крестьянству сомнительна, а "прёт из них обыкновенная буржуазная сволочь и больше ничего". Государству нужна новая техническая интеллигенция, а не старорежимная от "каких — то цесаревичей Алексеевых". "Если враг не сдается, — его уничтожают…". Но, если враг сдаётся, то его тоже уничтожают, но рабским трудом на благо строительства социализма и коммунизма за те нищенские пайки, которые они должны заслужить и не только рабским трудом, но и наушничеством на своих близких и родных". Ведь жена Всероссийского старосты Калинина "настучала" на своего родного брата, заставила его самого явиться к следователям, а те, состроив "Дело", и расстреляли его. Если уж наверху власти так устроено, то, что же говорить об остальных жителях страны, строящих семимильными шагами социализм, — Государство справедливости? И в это время, после кировского потока, Томск становится не только городом, где строго и неустанно работала машина исправления буржуазных перекосов общества, поставляя дармовой труд рабочих, крестьян и специалистов в самые разные места технического и военизированного производства, но где в ступе человеческой уравниловки перемешивали и людей искусства, всяких клюевых, мандельштамов, белых и черных поэтов… "Папочка" с этой машиной бесправия пытался заключить как бы своего рода перемирие…, смотрите мол, мы никакого вреда для власти не представляем. Органы в кожанах и с большими револьверами появлялись у них дома, засиживались за чайными столами, с интересом просматривали семейные, толстые кожаные альбомы, как бы приглядывая их для своих коллекций, а затем в одно прекрасное утро явились к ним, да и увели отца, его самого да его жену, грузную телом женщину. И с этого момента они все навсегда исчезли для своих родственников, словно их и не было на Земле. Правосудие новых людей работало круглосуточно. Но с отцом и женой он никогда не встретился, если бы не общая статья, по которой велось следствие: "Монархический заговор". А такого никогда в помине не существовало. Не было просто такого заговора. И вот он стоит со своими якобы подельщиками и в том числе отцом и женой, стоит в голом виде, стоит в подвальном помещении каменного дома, расположенного в центре Томска рядом со зданием бывшего Дворянского собрания, стоит лицом к дощатому щиту. А сзади них никакой команды не раздается, а просто те люди, которые позади них стреляют им в затылок из простых револьверов. Ну, кто как попадет. А что делают затем, ему было совсем даже непонятно. Отец и жена упали рядом. А он всё не падает. А он всё стоит. Оказывается ещё несколько голых фигур стоит рядом с ним. Их всех выводят в другое помещение, выдают чужую одежду и увозят…

А дальше никаких необычностей не было да и быть не могло. Оставшиеся в живых после испытания страхом смерти были ещё раз наспех осмотрены врачами и среди них были отобраны наиболее здоровые и рослые экземпляры мужчин, куда и попал Александр, поскольку был росту большого, круглоголов, голубоглазен, слегка лысоват и вся его несколько неуклюжая, грузная фигура как раз и говорила сама за себя. Вот таких — то и нужно грузить и нагружать, чтобы работали на полную катушку, на Родную Советскую власть эти самые буржуины. А мальчиши — кибальчиши Дальнего Востока должны об этом позаботиться. На партию арестантов крупного поголовья пришла разнорядка с острова и городка Артём, заболоченного места недалеко от Владивостока и почти напротив залива Петра Великого, но в стороне и ближе к границе с Китаем. Городок возник в 1924 г. и стал так называться в честь Сергеева Фёдора Андреевича, но поскольку у большевиков имена — отчества были, как бы забыты, а в ходу были всё больше клички, то прозывали этого человека, который и чрезывачайку в Харькове возглавлял, а позднее был председателем СНК Донецко — Криворожской республики, — Артёмом. А стали так странно называть эти места, так в этом нет ничего удивительного. Герои новой власти спешили от имени народа увековечить свои имена в проспектах, островах и городах. Например, недалеко от этих мест возник город Ворошилов, по имени того самого Ворошилова, который хотя в этих местах никогда и не бывал, но стал воспитывать сына Артёма в своей семье, иногда их даже катали в коляске вместе с Васей, сыном Сталина. Сердобольные это были люди — революционеры. Заботились о подрастающем поколении. А какова будет судьба его сына Владимира в Томске, сына врага народа, то этого конечно, уже никого не касалось, а Советской власти тем более. Была одна надежда на мамочку, которая не даст пропасть сиротинушке, — ведь в одно мгновенье загубили и родителей, и деда.

С этого момента, как только жизнь Александра стала протекать в лагере, то с кем только не сводила его судьба. О текущих лагерных делах с такими людьми разговора не было. То ли грозное насупленное небо и бесконечная влажность, к которой по началу никак не мог привыкнуть Александр, то ли ужасные условия жизни, с которыми и сами — то люди освоиться были не в состоянии, в этих, по большей части, необычных для них местах, одним словом, люди являли собой ничтожество и всё напоминало о нависшем над ними роке, а потому и разговаривать было не с кем и не о чем. Вековое равнодушие этих мест не могло возмутить ни человеческие скорби, ни отчаяние, ни страх разлитый в душах этих людей, которых согнали сюда на перевоспитание трудом и где уже полтора десятка лет они строили город — сад, город имени революционера Артёма. У них это плохо получалось, но на словах всё было очень хорошо и даже очень хорошо.