— Остаться? Это еще зачем? У нее уже все прошло. Остаться! Не можешь ты оставаться с этой девицей в ее спальне, ты как-никак мужчина. И потом, какой из тебя, мальчишки, помощник?

— Доктор… — завел свое Морис. Но бабка даже не стала его слушать.

— Да что мы знаем об этом докторе?! Заладил — доктор, доктор! Молод еще знать такие вещи, — загадочно заключила она.

У него напряженно застыло лицо.

— Кто-то из нас должен остаться, — сказал он, — иначе на нашей совести может быть смерть.

Поняла ли она по его надтреснутому голосу, что творится в его душе, или испугалась, что впрямь придется остаться самой, только миссис Либиг выдавила короткий смешок.

— Прекрасно! — объявила она. — Я умываю руки. Задурил себе голову бог знает чем. Только с матерью будешь сам объясняться! Я вижу, тебе нравится действовать людям на нервы.

К его немалому удивлению, она вернулась в комнату Сильвии, подошла к постели и поцеловала девушку в обе щеки.

— Морис останется с тобой, посмотрит, чтобы ты хорошо себя вела, — сказала она. — И ни о чем не волнуйся. Дурочка, ты ведь девочка хорошая. И Виктору еще улыбнется счастье. Не вини себя ни в чем. Даст Паула ему развод — куда ей деваться? Все образуется, вот увидишь. Знаю, знаю! — бросила она в сторону Мориса. — Вам, умникам, не по вкусу счастливые концы. Вам подавай смерть, самоубийство, диких уток. Но Сильвия поумнее вас. Все у нее будет в порядке.

И она еще раз поцеловала ее.

И снова Морис поразился: Сильвия глядела на миссис Либиг по-детски широко раскрытыми глазами.

— Спасибо вам за все, — еле слышно шепнула она. — Без вас я потеряла бы всякую надежду.

— Теперь спать, — распорядилась миссис Либиг. — Ты ей не мешай, Морис.

Оставшись наконец наедине с Сильвией, Морис окончательно потерялся. Он отстоял свое право остаться на сцене, но он понятия не имел, какую пьесу они играют. Уже второй год после своего шестнадцатилетия он воспитывал в себе чувство уверенности, усваивал властные манеры, примерялся к героической роли, которую вместе с приятелями-выпускниками намерен был играть в жизни. Об этом было много говорено, много старания было положено, чтобы развить в себе качества вождей, ибо их поколению определена ведущая роль — вывести народ из пустыни телевизионного мира, из гибельной трясины баров с кофейными автоматами. В их духовный обиход входили высокие цели и внутренняя дисциплина, умение обласкать — и одернуть, чтение Карлейля и Берка. И вот грянул час, когда ему надлежит властно вмешаться в ход событий, пусть и не очень важных, но события развиваются своим ходом, а он чувствует себя ночным путником у реки, не знает, где кончается берег и начинается вода. Вместо героя-вождя он ощущал себя ничтожеством, l’homme moyen sensuel^[62], то есть героем такой литературы, которую он и его друзья откровенно презирали. И он не видел, как выбраться из этого положения.

Покуда его молчание устраивало Сильвию, утонувшую в подушках. Закрытые глаза придавали ее лицу до странного спокойное, безжизненное выражение; она выглядела старше и еще сиротливее. Но вот она выпятила нижнюю губу, нахмурила лоб, и Морис увидел перед собой угрюмо надувшегося ребенка, и он поспешил прогнать это новое неприятное впечатление, потому что до сих пор ничего не узнал о ней ни из того, что видел, ни из того, что слышал. Вот лоб разгладился, губа вернулась на место, открылись глаза и из них полыхнула трагедия.

— Чем же я прогневила господа! — выдохнула она.

Его ошеломила безнадежная и темная глубина вопроса и уж совсем растревожило то, что столь мелодраматические реплики срываются с таких прельстительных губ.

Сильвия почувствовала его волнение и обреченно уронила руку на стеганое одеяло.

— Господи! Все время искать выхода, все время искать виноватого, даже боженьку во всем винить! Ты когда-нибудь бываешь сам себе противен до черта?

На этот вопрос ему уже было легче ответить, хотя формулировка была по-прежнему не в его вкусе.

— Довольно часто, — сказал он. — Наверное, люди с умом и сердцем время от времени должны что-нибудь такое переживать.

Сильвия с минуту обдумывала его слова.

— Ты так хорошо все понимаешь, а сам такой молодой, — только и сказала она.

Лучшей похвалы себе Морис не придумал бы и сам, но как раз сейчас он мало что понимал, и он украдкой взглянул на нее — не шутит ли? — нет, наивный восторг в глазах.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Скоро восемнадцать.

— Восемнадцать, — улыбнулась она. — Тогда я совсем старуха. Мне двадцать три.

— Не так уж много, — сказал Морис, скрывая легкое разочарование.

— Тебе нет восемнадцати, а ты столько знаешь. Хорошо бы ты меня чему-нибудь научил.

Ее восторженный и как бы издалека звучащий голос очень подошел бы для роли Мари Роз.

Морису хотелось прекратить эти разговоры о его возрасте, да и похвала, как ни приятно ее выслушать, с точки зрения его высокой цели в жизни была вещь предосудительная.

— Боюсь, у нас не получится разговора, пока ты не объяснишь мне, почему… — он чуть помолчал и решил не играть в прятки, — почему ты хотела лишить себя жизни. Из слов мисс Черрил мне показалось… — И он снова замолчал — язык не поворачивался заговорить о беременности и тем паче об извращениях дяди Виктора, на что намекал доктор Уотерс.

У Сильвии сузились зрачки, и на Мориса глянули две крохотные незабудки.

— А что такое сказала мисс Черрил? — В ее голосе сквозь хрипотцу прорезалась металлическая нотка.

— Что ты ждешь ребенка…

Конечно, надо было как-то иначе повести разговор, но поздно сожалеть: Сильвия уже сорвалась.

— Трепачка чертова! Да уж конечно у меня шансов побольше, чем у нее. Кто с такой свяжется? А кто вообще ей дал право распускать язык про мои дела? Сейчас я с ней потолкую.

И она стала неловко выбираться из постели. Морис удержал ее за руку.

— Ни-ни, — сказал он, — лежи спокойно. Может, я ее неправильно понял.

И почему-то она его охотно послушалась.

— Если бы и было так, то уж я-то знаю, куда обратиться. Не то что эта стерва. — И улыбаясь своим мыслям, она снова откинулась на подушки.

Однако затянувшееся молчание Мориса забеспокоило ее.

— Ты что, — спросила она с вызовом, — считаешь, что я жалкая тварь, да?

— Я вообще ничего не считаю. Просто стараюсь понять, — ответил он.

Слова сказались сами собой, и он устыдился не только их бездушия, но их лживости: он действительно находил всю сцену жалкой.

— Конечно, для тебя это жалкая картина, жалкая и отвратительная. Все правильно. Откуда тебе знать, сколько в жизни мерзостей…

— По-моему, я знаю, — сказал Морис. — Доктор Уотерс мне кое-что рассказал.

— Ну, а этот что рассказал? — хихикнула Сильвия.

Ответить было очень непросто: во-первых, Морис не был до конца уверен, что правильно истолковал слова доктора Уотерса, а во-вторых, он боялся попасть впросак со своим истолкованием. Он знал, что сексуальные отклонения бывают всякие, но применительно к Сильвии и Виктору все это казалось абсурдом. Ему не хотелось выглядеть дураком.

— Выкладывай, — требовала Сильвия. — Что он тебе сказал?

Не выдержав напора, Морис брякнул:

— Он сказал, что Виктор заставлял тебя бить его и поэтому ты…

К его ужасу, Сильвия расхохоталась.

— Доктор Уотерс болван, — объявила она. — Доктор Уотерс стал приставать, паршивец, и Сильвия послала его подальше.

Возможно, она чуть переиграла, и Морис вдруг все понял. Перед ним встала четкая картина и все загадки отпали.

— Все это неправда, — сказал он. — Ты нам всем говорила неправду — доктору Уотерсу, Морелло, моей бабушке и мне тоже. Ты просто сочиняешь про себя истории.

Сильвия резко приподнялась в постели и влепила ему пощечину.

— Убирайся отсюда, — сказала она. — Живо!

Морис встал — пожалуй, действительно надо было уходить. Но он не сделал и шага, как она разразилась рыданиями.

— Все верно, — всхлипывала она. — Господи, конечно, все это так. А что мне остается, если я такая несчастная? Иначе как бы я вынесла всю эту грязь и мерзость? Я такая несчастная, — повторила она, — мне все так надоело. Разве это жизнь? Тебе хорошо…