В рассказах Э. Уилсона часто встречаются персонажи эксцентрические, которых сам писатель назвал «неодиккенсовскими карикатурами». Но было бы наивно считать, что Уилсон механически заимствует сумму художественных средств, чтобы создать аналогичный диккенсовским образ. Он берет на вооружение некоторые общие принципы сатирической типизации, достигая при этом высокого и оригинального мастерства.
Чисто развлекательным может показаться рассказ «Шалая публика». В нем, как на подбор, сплошь традиционные карикатурные персонажи — старый сквайр, погруженный в то, что происходило в XII веке, американка, рассуждающая о «корнях» и ставшая еще большей снобкой, нежели все ее окружающие, «ничья тетушка», вечная хлопотунья, скрывающая за грубоватыми манерами чудесное сердце… Писатель как будто пошел проторенным путем. Однако есть в рассказе второй план — Уилсон все время тонко и ненавязчиво дает нам понять, что вся эта «эксцентричность» наигранна, она — маска, которую Кокшотты надели, поскольку так жить много проще — можно ни с кем не считаться, пренебрегать всем, кроме сиюминутных собственных желаний.
Мотив нарочитой, наигранной эксцентричности, театральности, можно даже сказать — некоей своеобразной маскарадности возникает в целом ряде рассказов («Сатурналии», «Totentanz», «За десять минут до полуночи», «Живая связь»). Например, в последнем персонажи играют в счастливую семью, упорно пытаются создать напоказ атмосферу взаимной заботы и внимания. Но кощунственно то, что происходит этот никому не нужный спектакль у постели умирающей. В «Сатурналиях» и постояльцы гостиницы, и прислуга изображают какое-то натужное веселье, ибо так принято. Есть элемент гротеска в рассказе «За десять минут до полуночи», персонажи которого потакают выжившему из ума старцу. Мрачный сарказм рассказа «Totentanz» связан прежде всего с абсурдностью, условия оставленного завещания, но писатель прав в том, что и Изабелла ничем не лучше — она порочна в своем безудержном стремлении «наверх», в полной глухоте к истинной культуре и поклонении перед ее суррогатами. Именно потому ее и окружают чудовищные, фантомные маски.
Не менее «театральны» персонажи рассказа «После театра». Характерная для Уилсона объективная манера повествования в данном случае служит раскрытию двойственности эмоционального отношения писателя к героям. Конечно, Сильвия — жертва жизненных условий и обстоятельств, но и она уже утратила естественность и искренность чувств. Не зря, говоря о Морисе, писатель употребляет слова «сцена», «роль», «пьеса». Сильвия живет в мире фантазий, выдуманных историй, Морис — в мире иллюзорных мечтаний о будущем, в котором видит себя сильным и мужественным. У молодых людей как будто возникают предпосылки дружбы, необходимость контакта, общения. Но это невозможно, ибо они принадлежат к двум разным «нациям» английского общества: Морис — из обеспеченной среды, Сильвия — из бедных.
Таким образом, «театральность», игровой момент, присутствующий во многих рассказах писателя, вовсе не синоним талантливости, праздничности, а скорее обозначение ложности, неистинности, фальшивых претензий, стремлений скрыть низменную суть за пышной фразой и яркой маской. В этом смысле интересен рассказ «То ли карта набекрень». Читая его, важно помнить, что он был написан в середине 50-х годов. А почти тридцать лет спустя мы не можем не оценить поистине пророческое предвидение писателя, увидевшего в туманных рассуждениях представителей низов лондонской литературной богемы ростки того, что дало в конце 60-х годов левацкий активизм и его наиболее уродливое ответвление — терроризм. Писатель рисует перед нами модель: запутавшийся в своих построениях «теоретик» Хагет и «исполнитель» — примитивный «правдоискатель» Кенни. Хотя в том убийстве, которое совершает Кенни, прямой вины Хагета нет, да и Хагет, противник всего буржуазного, вовсе не так кровожаден, как его приятель и соперник Редж, полагающий, что «если нужно ликвидировать миллионы человек — какая важность?». Как опасны подобные идеи, вряд ли нужно напоминать…
Иными словами, и в этом рассказе Э. Уилсон проявляет себя как писатель в высшей степени социальный, обладающий точным и беспощадным видением мира.
Уже шла речь о том, что Энгус Уилсон начал свою литературную деятельность с рассказов; но создали ему репутацию крупнейшего прозаика современной Англии романы — их восемь. Среди них есть романы разных типов — социально-психологические «Цикута и после» (1952), «Средний возраст миссис Эллиот» (1958), «Поздний зов» (1964), сатирический «Англосаксонские позы» (1956), сатирический с элементом социальной антиутопии «Старики в зоопарке» (1961), панорамные, почти эпического охвата действительности полотна «Ничего смешного» (1967) и «Как по волшебству» (1973), точнее всего, пожалуй, назвать социально-психологическим последнее пока крупное произведение писателя — роман «Сжечь мир» (1980).
О чем бы ни писал Энгус Уилсон — о смешном ли, о трагическом, о жизни или о литературе, — произведения его не оставляют читателей равнодушными…
В романе «Ничего смешного» есть образ писательницы Маргарет Мэттьюз. Она довольно известна, и у нее устоявшийся круг почитателей. Но сама Маргарет знает главный недостаток своих книг: «Правда заключалась в том, что она не ненавидела и не любила людей: она была к ним безразлична. А настоящая литература и, наверное, любое настоящее искусство не могут родиться из безразличия к людям».
Энгус Уилсон умеет любить и ненавидеть. Нередко он любит и ненавидит одновременно. Именно потому такой мощной, хоть и скрытой страсти полны все его произведения. Энгус Уилсон — настоящий писатель XX века, противоречивый, мятущийся, избегающий однозначных решений. Но при этом он весь вырос из английской литературной традиции — нравоописательной и психологической прозы.
Подобный синтез всегда плодотворен и дает настоящую литературу.
Георгий Анджапаридзе
РАССКАЗЫ
Переводы выполнены под руководством М. Лорие участниками переводческого семинара при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР.
© Состав., предисловие, переводы, кроме отмеченных в содержании*, оформление. Издательство «Художественная литература», 1985 г.
О пользе свежего воздуха*
Ночью прошел сильный дождь, и цветы на бордюре, окаймлявшем дорожку, полегли и расплющились. Больше всего пострадали восточные маки с тяжелыми головками: их мохнатые стебли поломало, скрутило, а розово-пурпурные лепестки усеяли землю, как ненужные обрезки в мастерской у портнихи. Но они и вообще-то неряхи, подумала миссис Сэрл, такие вульгарные и кричащие создания гибнут от первого же удара. Однако она достала лучинок и мочалы из большого короба, который волочила за собой по земле, и старательно подвязала поникшие цветки, а сломанные отрезала садовыми ножницами. Отчасти именно потому работать в саду одновременно и лестно и немного стыдно, подумала она, что уподобляешься некоему божеству, которое решает, что останется жить, а что будет «низвержено во тьму внешнюю», творит нравственный суд и проводит аналогии. И от чрезмерной самонадеянности может уберечь только чувство справедливости, то или иное сознательное возмещение, например — пощадить маки, уже осужденные было ею на гибель. Она нежно погладила бархатистые листья японской гвоздики. В саду так мало цветов именно такого густо-алого оттенка, и как они великолепны на фоне серебристой зелени. В будущем году надо будет посеять их побольше, а вот красного горицвета не надо так много, подумала она, очень уж обидно бывает, когда вымахает этакий длиннющий прут, а на нем всего два-три цветка. И цветки-то худосочные, растрепанные, унылые, несмотря на яркую раскраску, точь-в-точь как жена декана из колледжа св. Иуды. Досадно, право, не идет из головы эта удручающая дамочка с североанглийским говором, в этом ее дурацком ярко-красном костюме.
