«Ах, миссис Сэрл, ваша подпись под этой петицией просто необходима… если бы нам, университетским женам, удалось возглавить… я хочу сказать… все мы слишком легко пришли к выводу, что война неизбежна, ведь только такая наша позиция и делает ее неизбежной…» — «Разумеется, — ответила она тогда неожиданно для самой себя издевательским тоном, — кому же и понять это, как не мне? Вы-то не помните прошлую войну, а я помню. Эти сотни бельгийцев, и все без правой руки. О, это было ужасно!» На лице этой нелепой женщины изобразилось такое изумление, что она не удержалась от соблазна еще немножко пофантазировать. «Вы, видно, не бывали в Бельгии, — сказала она. — Там не осталось ни одного мужчины с правой рукой и лишь у очень немногих уцелел правый глаз. Им выжгли правый глаз раскаленным железом в присутствии самого кайзера. Чтобы он, понимаете, мог насладиться этим жестоким зрелищем». Гостья ушла разобиженная. Глупышку такая со своими петициями. А когда война все-таки началась, что за героиню она из себя разыгрывала, хотя никакая опасность ей, конечно, не грозила, как и всем в Оксфорде. Сколько было разговоров об ужасах воздушных налетов, но здесь-то налетов не было. Сама она хотя бы не кривила душой. «Этой ночью в Лондоне тысячи людей были зверски убиты, — сказала она тогда декану, — а мы здесь все целы и невредимы. Это ли не милость божия!» Ее сочли сумасшедшей, да такой она, конечно, и была по их жалким мещанским понятиям. «Настоящим еще раз клянусь, — произнесла она вслух, — что никогда не пойду на компромисс и отныне предаю их проклятию. Да будут бесплодны жены всех преподавателей во всех крупных университетах, и да не будут благословенны незаконные связи аспирантов». И добавила со злобным лукавством: «Да иссякнет поток хереса, столь неразумно импортируемого нынешним правительством, и да прекратятся дружеские вечеринки с хересом». Просто безобразие с их стороны было уделять внимание таким пустякам, как «вечеринки с хересом», тогда как на действительно важные вещи, например на крепкие напитки, ощущался острый дефицит… впрочем, точного смысла этих слов она не сумела бы объяснить.
И вдруг ее второй внутренний голос заговорил раздельно и медленно, стал привычно подсчитывать: две бутылки джина в чемодане на чердаке, две в сарайчике, одна в секретере, а ключ от секретера у нее, и еще одна на дне гардероба, где ее рабочая шкатулка из ракушек. Секретер — это, пожалуй, рискованно, за ним иногда работает Генри, но ключ-то у меня… итого шесть бутылок. Перед ленчем отправлю Генри с этой девицей промочить горло в кабачке, решила она, а позже они уйдут на прогулку. Сперва казалось, что присутствие девицы создаст известные затруднения, Генри явно на это и надеялся, когда приглашал ее погостить, но выход нашелся — вечером пораньше уходить к себе, а их оставлять беседовать в гостиной…
Голос умолк, и миссис Сэрл с удвоенным вниманием занялась цветами. Заросли лупинов были как грубо намалеванный закат — серебристые, оранжевые, лимонные мазки на небесно-голубом фоне, только самые макушки метелок согнулись и повисли, как оплывшие свечи. У шпорника верхушки тоже поломало, и лепестки, голубые и синие, валялись на земле, как розетки после лодочных гонок[1]. Приглядевшись к высоким стеблям коровяка, миссис Сэрл отпрянула: их желтые цветы были сплошь усеяны гусеницами, много гусениц убило дождем, и теперь трупики их быстро подсыхали и чернели на жарком солнце.
— Мисс Эклз, мисс Эклз! — крикнула она. — Вы умеете управляться с гусеницами?
С шезлонга на лужайке поднялась длинноногая молодая женщина и большими шагами двинулась по траве к клумбе. Белые полотняные брюки словно подчеркивали ее неловкую походку и непомерно высокий рост, худое белое лицо прорезала жесткая полоска малиновой губной помады, прямые зеленовато-золотистые волосы спадали на шею.
— Попробую, миссис Сэрл, — сказала она и стала проворно обирать гусениц.
— Но вы замечательно с ними управляетесь, — сказала Миранда Сэрл. — Это, видимо, особый дар, все равно что управляться с детьми. Скажу не стыдясь, лично мне те и другие одинаково противны. А коровяк, по-моему, удивительно красив, вы не находите? Мне он ужасно нравится, но это естественно. Иначе и быть не может, ведь я и сама колючая.
«Будь ты хоть с головы до ног покрыта гусеницами, — подумала Элспет Эклз, — я бы с места не сдвинулась, чтобы их обобрать, только смеялась бы как сумасшедшая». Она всегда считала, что человеческие отношения должны строиться на полной откровенности, и была убеждена, что миссис Сэрл, женщине насквозь эгоистичной и искусственной, не мешало бы время от времени выслушивать правду, однако почему-то не решалась пойти на эксперимент, высказать хозяйке дома, что она думает о ее «колючести»: при всей своей никчемности и эгоизме та, несомненно, внушала некоторый трепет. Можно было, конечно, объяснить это и разницей в возрасте, и тем, что при большом богатстве много чего можно себе позволить, но все же она предпочла переменить тему.
— А как называются вот эти цветы, красно-синие со светлыми листьями? — спросила она.
— Линум, — отвечала миссис Сэрл. — Лен. Ну знаете, в Библии — «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит»… ой, что-то тут, кажется, не так…
— Да, смысл уловить трудновато, — согласилась Элспет.
— А как же иначе, — сказала миссис Сэрл. — Ведь это из области религии. Кто станет искать смысла в религиозном чувстве? Это едва ли было бы достойно верующего. Пожалуй, это было бы даже предосудительно.
Элспет улыбнулась, мысленно утверждаясь в собственном символе веры.
— Нет, — продолжала миссис Сэрл. — Просто я терпеть не могу это выражение: «трость надломленная», «сломанный тростник». Вы когда-нибудь состояли в рядах ЖДС[2]? Нет? Ну да, вашему поколению повезло. А вот меня это не миновало. Во время войны Генри заставил меня вступить в оксфордское отделение, сказал, что это мой долг. Ничего себе долг — разносить кружки подслащенных помоев солдатам с гнилыми зубами. Но я-то вспомнила сейчас, как все женщины выражались там готовыми штампами — всю зиму называли себя не иначе, как «дрожащими тварями», а если кто не выполнит, какого-то очень уж бессмысленного задания — со мной, например, это постоянно случалось, — тут же навешивают ярлык «сломанная трость». Но я оторвала вас от работы, мисс Эклз, — продолжала она, — Генри мне этого не простит. Как это, наверно, замечательно для вас обоих, что вас связывает общий интерес ко всяким пошлым личностям. Впрочем, в отношении кружка Шелли — так он, кажется, называется, вы ведь сейчас над Шелли работаете? (этот вопрос она задала уже седьмой раз за пять дней, отметила про себя Элспет), — так вот, в отношении всех этих Шелли меня возмущает не столько их пошлость, сколько утонченное ханжество.
— А может быть, вам не нравится их честность, — сказала Элспет.
— Очень возможно. По правде говоря, мне не казалось, чтобы они были особенно честны. Но если и так, мне бы это безусловно не нравилось. Наверно, очень приятно столько всего знать, как вы, и уметь так четко все сформулировать. Но кроме шуток, мне очень совестно, что я оторвала вас от семейства Шелли и от их оргий честности.
Когда же Элспет возразила, что ей хотелось бы побыть с ней, миссис Сэрл предложила отправиться вместе на огород набрать крыжовника.
Она пошла в дом за миской, а Элспет, глядя ей вслед, думала, просто не верится, что когда-то она была «несравненной Мирандой». Конечно, в самых этих словах звучала наигранная галантность, на которую в наши дни ни у кого уже не хватает времени; но и помимо этого, лицо и фигура, исхудавшие как у бельзенской узницы, исступленный немигающий взгляд и растрепанные патлы плохо вяжутся с представлением о женщине, некогда вдохновлявшей поэтов и кружившей головы дипломатам; о женщине, чье влияние выплеснулось за пределы университетского мирка в большой мир литературного Лондона, где она могла потягаться с самой Оттолайн Моррелл[3]. Страдальческая мольба в блуждающих глазах, временами поворот головы на лебединой шее — вот и все, что могло напомнить о ее прославленной красоте, да и то слишком уж это смахивает на портреты Лейвери[4]. Нет, подумала Элспет, все это просто гротескно — если воспользоваться любимым словечком самой миссис Сэрл. И пресловутое ее обаяние вспыхивало лишь изредка, да и тогда она словно бы снисходила до вас, как в каком-нибудь великосветском романе девяностых годов, когда графиня одной мимолетной улыбкой из окна кареты дарит бедному поэту райское блаженство. Руперту Бруку и Флеккеру[5] такое, возможно, и нравилось, но сегодня это нестерпимо. Эта брюзгливая ирония, озлобленное издевательское лукавство, эта нарочито пренебрежительная манера держаться с тем, кто моложе и ниже по положению, неужели это и есть тот ум, за который ее дарили дружбой Фербенк и Литтон Стрэчи[6]? Невозможно поверить, что люди могли терпеть такую самонадеянность, довольствоваться такой тривиальностью. Судить о фрегате по выброшенным на берег обломкам крушения — это, возможно, несправедливо. В какой-то момент Миранда Сэрл, очевидно, стала невменяема. Даже старые оксфордские друзья отвернулись от нее, им стало невмоготу сносить ее выходки, ее эгоизм, ее грубость. Но Элспет считала, что личное горе — не оправдание для такой деградации. Ведь и у других матерей сыновья погибали в автомобильных катастрофах, а они продолжали жить; и другие женщины бывали обречены на прозябание в провинции, однако не теряли милосердия. Просто чудовищно, что человек такого интеллектуального масштаба, как Генри Сэрл, человек, занятый такой бесконечно важной работой, прикован к этому живому трупу. До нее уже и раньше доходили слухи о тайном пороке миссис Сэрл, кое-какие рассказы об унизительных положениях, в каких по ее милости оказывался ее муж, но только теперь, пожив в их коттедже в Сомерсете, она осознала, как неуклонно это рабство подтачивает его силы.
