Полли Вашингтон уже успела пролезть сквозь живую изгородь и теперь беседовала с курами. С тех пор как мисс Кливер приметила ее в воскресной школе и стала опекать, научила декламировать стихи и самой придумывать танцы, Полли сделалась совсем как барышня и больше не хотела играть с деревенскими детьми. Она с утра до вечера рвала цветы, подбирала букетики и вела беседы с домашней живностью. Сначала Лотти и Редж Вашингтон были довольны и по воскресеньям заставляли дочку танцевать перед гостями в нарядном платьице из оранжевого шелка. Но скоро им надоели ее фокусы. Лотти не могла целый день возиться с девчонкой, и даже старая миссис Вашингтон шлепала внучку и дразнила сопливой барыней. Полли теперь почти все время проводила у Баррингтонов, вертелась возле Эстер и что-нибудь ей рассказывала, дарила понарошку подарки старой миссис Баррингтон, выжившая из ума старуха не понимала, что девочка просто играет, и благодарила ее: «Спасибо, милок, спасибо», — а Полли довольно хихикала.

— Доброе утро, миссис Пеструшка, — пропела Полли тоненьким приторно-сладким голоском «воспитанной барышни», каким ее научила говорить мисс Кливер, когда она кого-нибудь представляла.

Прежде чем выйти кормить кур во двор, где октябрьский ветер столбом кружил пыль, Эстер подала завтрак Джиму и отправила его к Кларксонам развезти молоко. Джим сегодня должен работать в саду у майора Драйвера, поэтому до того, как открывать лавку, ей надо успеть не только переделать обычные дела по дому — убрать постели, посадить свекровь на судно, — но и приготовить Джиму бутерброды с собой. Холодный ветер задувал в рукава платья, вился вокруг ног, напоминая, что близко зима, которой она так страшилась. Сколько же Джим будет упрямиться, когда наконец поймет, что куры, которых они держат в память о ферме и связанных с ней надеждах, для них лишь еще одна обуза?

— Доброе утро, миссис Баррингтон, — пропела Полли тоненьким елейным голоском. Мисс Кливер объяснила ей, что она должна быть очень добра и внимательна к миссис Баррингтон, такой прелестной и такой несчастной.

Заметив девочку, Эстер вздрогнула и от досады нахмурилась. Семь часов утра, а Полли тут как тут, возись с ней! Возмутительные люди, не смотрят за своими детьми ни днем, ни ночью. Наверное, даже завтраком ребенка не накормили. «У меня своих детей нет, вот они и спекулируют на моем несчастье», — с горечью подумала она.

— Доброе утро, Полли, — ответила Эстер. — Видишь, сколько дел оно нам каждый раз приносит. — Ее миловидное остренькое личико стало жестким, на нежной коже обозначились морщины.

— У моей мамы никаких дел нет, — возразила Полли, — она слушает радио.

Ничего не ответив девочке, Эстер с силой дернула просевшую дверь и вошла в курятник; в нос ударил резкий запах, под ноги с кудахтаньем бросились куры. Полли радостно вертелась возле Эстер, пугая и без того переполошенных птиц, мешала ей сыпать зерно.

— Ой, миссис Баррингтон, какой сегодня сон приснился Пеструшке… — затараторила было она и умолкла, покраснев и сморщившись от творческой натуги, ибо как ни носилась с девочкой мисс Кливер, фантазия у нее была на редкость скудная. — Ей приснилось… ей приснилось… что она снесла большое-пребольшое шоколадное яйцо! — победно объявила она. — Смотрите, миссис Баррингтон, смотрите, вон та обжора с желтым пятном на ноге. Как мы ее назовем — Желтолапка?

— Не знаю, Полли, мне сегодня не до куриных имен.

— «Сегодня мне хочется пе-е-еть, так хочется петь этот блю-ю-юз…» — мурлыкала у себя во дворе за живой изгородью Лотти Вашингтон. Эстер покосилась в ее сторону, разглядела сигарету в ярких полных губах, руки, с ленивой грацией закрепляющие прищепками белье.

— Не надо приходить ко мне так рано, Полли, — сказала Эстер громко и строго.

— Полли! А ну домой! — визгливо закричала Лотти.

— Простите, миссис Вашингтон, я не могу заниматься вашей Полли круглые сутки, — сказала Эстер.

Лотти промолчала, но когда красная от стыда девочка пробралась сквозь живую изгородь, она схватила ее за руку, дернула и с размаху влепила затрещину.

— Не смей ходить, куда не звали! — приказала Лотти и толкнула ревущую дочь к кухонному крыльцу. Эстер рассыпала курам остатки зерна, закрыла курятник и пошла в дом. Ей стало совсем муторно.

Когда Джим развез молоко и вернулся, она уже стояла за прилавком и обслуживала старую миссис Сампер, вернее, слушала ее болтовню.

— Лежит, голубушка, будто спит, тихо, как есть малый ребенок. Доктор говорит, он в жизни не видел, чтобы больной помирал так тихо, особенно раковый.

Кивая старухе, Эстер вдруг посмотрела на вошедшего в лавку мужа как бы со стороны. Смуглый красивый мужчина, мужественный, но мягкого характера; спокойное мужественное лицо с глубокими складками, в которых залегло терпение. Говорят, она тоже до сих пор хороша. А морщинки — что ж, от морщинок, говорят, ее лицо лишь стало интереснее. Интереснее так интереснее, пусть будут морщины, лишь бы за ними не вставали заботы и непосильный труд. Но вот мягкость и терпение — как они ее возмущают! «Ну почему он такой покорный, почему смирился, не протестует? — думала она. — Ведь я обманула его надежды, он должен бы меня ненавидеть. Что это за любовь, если она способна только на мягкость?» Эстер показала Джиму на бутерброды, но он лишь улыбнулся и пошел наверх.

Когда он к ним снова спустился, миссис Сампер уже кончила свой рассказ.

— Ладно, что же делать, — говорила она, — на нет и суда нет, куплю в субботу в Личфильде, придется зайти к Райнеру. — Она с осуждением шмыгнула носом и заковыляла к двери.

— Мать просит завтракать, — сказал Джим.

— Господи, Джим, она же завтракала! — вскричала Эстер. — Я кормила ее полчаса назад.

— А-а, стало быть, она забыла, бедняга.

— Странно. Я дала ей две сардины, так она непременно захотела обмакнуть их в чай. — И Эстер невольно рассмеялась.

В темных кротких глазах Джима мелькнула боль.

— Тебе и без нее забот хватает, — сказал он, — придется ее сдать.

«Придется ее сдать»! Они были женаты пятнадцать лет, но при всем своем трезвом уме и независимости Джим до сих пор говорит иногда как темный суеверный крестьянин, это ее ужасно раздражало. Она все еще слишком им восхищалась, и когда вспоминала, что он робеет перед властями, такими, как, например, врачи, ее охватывала ярость. Как смиренно, без слова жалобы перенес он в позапрошлом году два воспаления легких подряд, и это после неудачи с фермой.

— Глупости, Джим, мы же давно все решили, — возразила она и начала деловито переставлять на полках консервные банки.

Пришли за ежедневной порцией лакричного ассорти дети Максвеллов — стайка шумливых голодных воробьев. Когда за детьми закрылась дверь, она сказала:

— Ты опоздаешь к майору Драйверу, Джим. Когда будешь перекусывать, выпей чаю, пусть они тебе дадут. Сегодня ветрено.

Уж очень она заботится о его здоровье. Эстер смутилась, вспомнив, как в свое время злые языки утверждали, будто она вышла замуж за Джима только потому, что он такой могучий и сильный, и вот оказалось, что она сильнее его, все держится на ее мужестве. Но Джим ответил на ее заботу заботой:

— Ты не спишь, это очень плохо, — сказал он, — посоветуйся с доктором. Теперь есть много всяких лекарств от бессонницы.

— А ты-то откуда знаешь, как я сплю! — шутливо возмутилась она. — Храпишь всю ночь, хоть из пушек пали. — Ее наполнила нежность к Джиму, и она рассердилась на себя. Нежность, нежность, разве она избавит от обыденности, которая разъедает их жизнь? — Сегодня, слава богу, короткий день, — бодро сказала она, — пойду пить чай к Эйлин Картер.

— А, это хорошо, сходи. — И он улыбнулся, блеснув великолепными белыми зубами, которыми она до сих пор любовалась. Но Эстер знала, как не по душе Джиму ее дружба с Эйлин, их светские беседы о книгах и цветах и о религии, в которых он не мог участвовать.

Пришла мисс Медоуз купить пять ярдов резинки, но Джим ее словно не заметил. Он подошел к Эстер и прошептал: