— Серьезно, давай отправим мать, ведь доктор советует. Так будет лучше.

Но Эстер лишь покачала головой. Пусть она не дала ему детей, но увезти из дому его мать она не позволит. Она повернулась к мисс Медоуз, но Джим успел дотронуться до ее руки и шепнуть: «Спасибо, родная». Как давно он не говорил ей этих слов, как давно не сжимал ее руки и как живо его прикосновение напомнило ей дни их тайной любви, их редкие встречи на людях, в магазине или на рынке, когда скандал еще не разразился и нужно было все скрывать и они могли только изредка украдкой коснуться друг друга, взяться за руки. Нежность, которая нахлынула на нее сейчас, была так мало отравлена раздражением, что мисс Медоуз сказала, принимая свой пакетик с резинкой:

— А вам, миссис Баррингтон, и холод нипочем. Да и то сказать — вы всегда на ногах.

Наверное, нудные, отупляющие заботы дня скоро погасили бы эту вновь пробудившуюся незамутненную нежность к Джиму, но вдруг случайный покупатель всколыхнул в памяти Эстер прошлое. Все годы, что они прожили на своей ферме в Йоркширском захолустье, она холодела при совершенно неправдоподобном предположении, что случай может занести к ним каких-нибудь знакомых из Суссекса, и тогда снова оживет весь ужас скандала, и самое страшное — рухнет стена, которую она возвела вокруг раненой гордости Джима. Впрочем, в последние годы, после того как отец ее умер, а мать переехала к сестре в Кению, суссекские лица отдалились, стали расплываться, и страх, что они вторгнутся в их жизнь, перестал ее преследовать. Зато здесь, в их лавке, как ни далека была эта мидлендская деревушка от прихода ее отца на юге, такая встреча была куда вероятней, и как раз нынешним утром она произошла.

Лицо мужчины, который вошел в лавку, показалось Эстер знакомым; когда он спросил сигареты, она его узнала. Это был Чарльз Стэнтон, сквозь его черты все еще проступал четырнадцатилетний подросток, который когда-то во все глаза глядел на нее, завороженный таинственными перешептываниями взрослых. Наверное, детская память оказалась не такой прочной, потому что он не узнал ее. Когда он вышел, Эстер осторожно выглянула в окно из-за стоящих пирамидой коробок с пшеничными хлопьями и банок какао. Да, так и есть, в «форде» сидела миссис Стэнтон, грузная, вульгарная, крикливо одетая, она почти не изменилась с тех времен, когда все отвернулись от Эстер после скандала и эта женщина, движимая любопытством еще более жгучим, чем у ее сына, пригрела ее. Вспомнив, как была к ней добра миссис Стэнтон, Эстер метнулась было к двери окликнуть путешественников, но ее тут же пронзило воспоминание о том, что в те дни было трудно вынести даже доброту, и она вернулась. Она с облегчением услышала шум отъезжающей машины, и все-таки эта встреча, произошедшая из-за того, что миссис Стэнтон любила путешествовать со своим сыном и что Чарльзу во время их поездки вдруг вздумалось остановиться здесь за сигаретами, сорвала защитную пелену, которую усталость протянула между Эстер и «самыми страшными днями в ее жизни».

После того как жена Джима устроила ей сцену, Эстер, будь на то ее воля, да и, кстати, воля ее матери, и часа бы не осталась в родительском доме. Но ее отец восстал. «Если у тебя есть ко мне хоть капля уважения, Эстер, ты останешься и выдержишь все до конца. Я постараюсь тебе помочь, постараюсь даже простить тебя, но при условии, что ты не сбежишь. Я все могу простить — иначе какой бы я был священник, — но трусости я не прощу никогда». Конечно, дело тут было не в ней, а в той беспощадной войне, которую отец вел со своим приходом. «Я научу этих людей христианскому милосердию, пусть даже мне придется бичевать их стыдом». Конечно, отцу не удалось научить своих прихожан христианскому милосердию, и когда Эстер через две недели сбежала, положив тем самым конец его борьбе, он был доволен.

А почему в самом деле приход должен был ее простить? Она предала свой класс, свою религию, свой пол. Ведь люди-то не разделяли страсти, которая поддерживала ее и вела. Если бы не эта страсть, она была бы с ними заодно. И только миссис Стэнтон… «Помните, Эстер, мы всегда рады вас видеть, всегда. Увы, на других мы вряд ли сможем повлиять. Вы ведь знаете, как здесь относятся к нам с Генри. Считают неотесанными толстосумами. Глупцы, не видят, что избранного общества давно не существует». И это ее сентиментальное любопытство: «Как к лицу ей любовь, верно, Генри? Милочка, вы так похорошели». И мистер Стэнтон, чуть более фамильярный, чем следовало… Эстер ненавидела себя за то, что нуждается в их поддержке, ненавидела за то, что их поддержка ей противна, но ее просто тошнило от приторной сентиментальности, которой они облепляли ее страсть, — «Всегда слушайтесь своего сердца, милочка, всегда». Ей хотелось оттолкнуть миссис Стэнтон, как Марианна оттолкнула миссис Дженнингс^[61], но ведь Марианна не совершила прелюбодеяния со своим Уиллоуби.

Мало-помалу будничные заботы заглушили воспоминания — нужно было считать деньги, слушать болтовню покупателей, делать заказы, отвечать на телефонные звонки. Когда в час дня Эстер закрыла лавку, в душе у нее была лишь огромная, всепоглощающая нежность к Джиму.

Близилось время чая, и Эйлин Картер начала волноваться, как школьница. Она всегда тщательно анализировала свои мысли, но была не склонна углубляться в движения собственной души — эдак недолго и в сантиментах погрязнуть. Но на такую бурную радость, как сейчас, нельзя было не обратить внимания, и она сердито приказала себе не валять дурака. Да, Эстер Баррингтон — славная, мужественная женщина, счастье для них обеих, что они преодолели робость и подружились, ведь от одиночества в этом мире никому не легче, и как хорошо, что ее достаток и уют позволяют ей хоть немного скрасить тяжкую жизнь такого порядочного человека. А остальное — и правда сантименты.

Когда она проходила через кухню по дороге в сад, старуха Мэдж расплылась в улыбке. «Я, миссис Эйлин, оладьи жарю, миссис Баррингтон любимые. Сердце радуется глядеть, как она их ест, верно, мисс Эйлин?» Эйлин и всегда-то говорила резко, а сейчас она просто рявкнула: «Жарите и жарьте, только мне голову не морочьте такой чепухой, у меня и без того дел невпроворот». Именно невпроворот, подумала она, нужно пересадить двадцать цветочных кустов, она и так уже опоздала на неделю.

Поэтому, когда без четверти четыре в сад вошла Эстер, глазам ее предстал необъятных размеров зад, туго обтянутый коричневой в белую полоску юбкой.

— Силы небесные! — вскричала Эстер. — Эйлин, неужто вы сажаете здесь еще какие-то цветы?

Широкие плечи Эйлин быстро развернулись навстречу гостье, ее обычно розовое лицо пылало сизым апоплексическим румянцем.

— Да нет, я просто флоксы пересаживаю, будь они трижды неладны, — огрызнулась она, — сам черт с этой прорвой корней не справится. И наверняка весь мой труд будет псу под хвост — по-моему, они заражены нематодой. — От смущения Эйлин пересыпала свою речь «грубыми выражениями», какие она употребляла лишь во время своих общественно-благотворительных миссий, чтобы ее подопечные не считали ее старой ханжой.

— Да ведь нематоду легко определить.

— Ничего подобного, — с жаром возразила Эйлин, — листья совсем поникли, черт их побери, но может быть, это они от засухи.

— Вы не хотите посоветоваться с Джимом? Пусть он посмотрит, — предложила Эстер. В ее нынешнем душевном состоянии ей нужно было как можно скорее произнести имя мужа.

Эйлин Картер с досадой провела рукой по неухоженным черным с проседью коротким волосам.

— Мне казалось, Эстер, я и сама неплохо разбираюсь в растениях, — сказала она.

— Вы их великолепно знаете, — согласилась ее приятельница. — Но ведь Джим, бедняжка, — профессиональный садовник.

— В жизни не встречала профессионального садовника, от которого был бы хоть какой-нибудь прок, — фыркнула Эйлин.

В голубых глазках Эстер сверкнул гнев, нежное увядающее личико нахмурилось, но она тут же решила, что бедняжка Эйлин, видно, опять не в духе.