Родни, наверное, будет неприятно прочесть про своих родителей, и поделом ему — нечего было мне дерзить. Да и Генри придется не по вкусу пассаж «Скорее друг, чем жилец», но раз уж я осталась с ним, пусть и он терпит, так я считаю. Во всяком случае — вот чем я живу, после того как мне пришлось сделать этот чудовищный выбор.
Генри, как и следовало ожидать, наткнулся на статейку Мэри и вышел из себя.
— Я уверен, что ее можно привлечь к суду, — сказал он.
А я как можно небрежней говорю ему:
— По-моему, ничего из этого не выйдет, голубчик, потому что эти сведения Мэри получила от меня.
Генри смерил меня взглядом и говорит:
— По-моему, тебе надо быть осмотрительнее. Такого рода проказы чаще всего служат сигналом опасности. Не мне бы тебе это говорить, но, если ты сойдешь с ума, пеняй только на себя. — Весь затрясся и вылетел из комнаты, а я подумала, что для него, должно быть, наши с Родни отношения давно не секрет.
Так что, как видите, и Генри и Родни забираются в дебри психологии, пытаясь меня понять. Впрочем, я уже не раз говорила, что, на мой взгляд, куда мудрее смотреть на вещи проще. Я уже упоминала вам о моей старой няньке, помните, так вот она обо мне говорила: «Наша мисс Джун все хочет один пирог два раза съесть». А про кого нынче можно сказать, что он этого не хочет? Только, по-моему, я хочу этого сильнее всех, а значит, так тому и быть.
Перевод Л. Беспаловой
Голубая кровь
Эйлин Картер потуже завязала пояс бежевого егерского халата на своей массивной талии, потому что штаны мужской фланелевой пижамы в розовую и белую полоску то и дело соскальзывали на слабой резинке и стали бы мешать сложной процедуре подготовки ко сну. Как ни привычна была эта процедура, Эйлин сосредоточенно ушла в нее, по-детски сморщив от напряжения квадратное лицо — лицо розовощекого бульдога. Сначала она налила в кастрюльку молоко, согрела его на спиртовке в углу спальни, добавила три десертные ложки виски, отнесла чашку с молоком и два печенья «Мари» на ночной столик, где уже лежали очки, коробочка со снотворным и «Пелена неведения» (в переводе миссис Андерхилл). Потом опустилась возле кровати на колени и прочла «Отче наш». Устроившись в постели, она сдвинула грелку к ногам, открыла книгу и принялась читать, не спеша отхлебывая молоко и грызя печенье. «Они осуждают людей за малейшие слабости и думают, что способны исцелить их души; и когда они рассказывают о людских слабостях Господу, им кажется, что они делают это для Господа. И они говорят, что их побуждает к этому милосердие, побуждает любовь к Богу, которой полны их сердца. И истинно они лгут, ибо и сердца их, и ум пылают сатанинской злобой», — читала она. Но отрывок этот не нашел у нее сегодня отклика. Конечно, в былое время и она часто — увы, слишком часто — порицала заблуждения ближних, и она упивалась собственной праведностью, людям одиноким свойственно впадать в этот грех, считала она, но сейчас ей не хотелось скорбеть о своих несовершенствах, ей хотелось погрузиться в размышления о достоинствах любимого существа, хотелось любоваться его добродетелями. И это тоже грех, в который свойственно впадать одиноким людям. Чтобы отвлечься, она перелистала несколько страниц, но навязчивые мысли упорно возвращались. Дьявол порой вынуждает свои жертвы бороться с собой к вящей своей славе, и побеждают те, кто уклоняется от борьбы, она это знала и потому отложила сейчас книгу, сняла халат и, запив последним глотком молока зеленую таблетку, стала ждать сна. Сон пришел быстро, но на самой грани яви и сна она увидела милое улыбающееся лицо Эстер и с нежностью улыбнулась ей в ответ.
На другом конце деревни, за прудом, закусочной и полукругом новых муниципальных домов, в большой спальне над лавкой Эстер Баррингтон лежала без сна возле своего мужа Джима. Она привыкла просыпаться среди ночи то от тревожных снов, то просто так и потом маяться до утра в тоскливой, безнадежной бессоннице. Сегодня Эстер снова убеждала себя, что ее разбудил крик совы, сова садится на телефонный провод во дворе за уборной и наблюдает за спящими курами. Винила галчат, которые вдруг завозились в гнезде под крышей. Ей хотелось разбудить крепко спящего Джима и сказать ему, что это он не дает ей спать, сам спит как убитый, но без конца ворочается и что-то бормочет во сне. Наконец отчаяние ее достигло предела, и она подумала, что сейчас вскочит с постели и бросится в комнату свекрови, пусть старуха знает, что это она во всем виновата, впала в маразм и стонет всю ночь напролет. «Кто вы мне в конце концов? — крикнет ей Эстер. — Вы защищали нас с Джимом тогда, это верно, так что же, теперь нам, по-вашему, ухаживать за вами всю жизнь? Уезжайте!» Но куда же старуха уедет, ведь ей семьдесят лет, она почти парализована! И истерический порыв Эстер, готовой во всем винить других, иссяк, ибо бессонница настолько глубоко коренилась в ней самой, что ни о ком, кроме себя, она не могла думать. Она видела, сознавала, ощущала лишь одно — свою бессонницу.
Она с отчаянием попыталась найти в этой пустоте какую-нибудь мысль или хотя бы воспоминание. Раньше, когда работа и бесплодные усилия еще не подточили ее, она умела усилием воли сосредоточивать мысли и воображение — удивительное свойство, ведь она всего лишь получила воспитание, какое полагалось барышне. Сейчас в памяти возникали лишь отдельные картинки, они вспыхивали перед глазами, будто чья-то неумелая рука рывком совала их в волшебный фонарь, несколько мгновений дрожали и дергались, а потом гасли, точно вдруг отключалось электричество. А мысли — мысли все вели в тупик.
Она слушала, как за стеной стонет свекровь, и говорила себе, что ее стоны ничего не значат, они как плач ребенка; потом задумалась, а так ли в самом деле мало значит плач ребенка, так ли пусты его страхи. Но кто в этом разберется? В памяти замелькали сцены из ее собственного детства в доме отца-священника, когда она забивалась со своим горем за шкаф в детской или убегала от взрослых с их расспросами и участием в сад за мальвы, где всегда была тень и пахло прелой листвой, — эти сцены промелькнули и исчезли. А потом, точно с экрана их деревенского кинотеатрика, — навязшие в зубах банальности: «У тебя-то детей нет… Не удалась твоя жизнь… Наверно, я сама во всем виновата, сама, сама… Господи, как все опостылело!» Она словно услышала голос соседки, Лотти Вашингтон, уныло тянущей: «Как грустно, как грустно вокруг, и счастья в жизни не-е-ет, как хочется плакать, мой друг, всю ночь напролет при лу-не-е-е…» Итак, вот чем все кончилось: вместо мыслей — слова пошлейшей модной песенки. И тогда Эстер занялась арифметикой. Ведь если уж на то пошло, главная причина ее огорчений — их неудачи в делах. Она сложила, на сколько всего они заказали конфет и печенья, подсчитала убытки от продажи яиц, прикинула, сколько можно будет выручить на домашнем варенье, но что толку считать, все равно вся их жизнь зависит от счетов и записей, которые хранятся внизу, в лавке, в пахнущей опилками и мылом темноте. Ей вспомнились расходы прежних лет, и огромные убытки, из-за которых им пришлось расстаться с фермой, слились в ее сознании с теми мелкими долгами, которые тянут их сейчас на дно. Она представила себе, как их лавку заливает вода, а они с Джимом барахтаются, изредка выныривая и хватая ртом воздух, и возмутилась: надо же, чтобы в такое идиотское положение попала женщина, которая когда-то опозорила свою семью, полюбила человека не своего круга, отбила его у жены и вышла за него замуж. Эстер чуть не расхохоталась, сообразив, что низвела самое важное событие своей жизни до уровня бульварного романа. Смех сорвался в рыдание, но и рыдание она сдержала. Нет, она не имеет права будить Джима, ему и без того предстоит тяжелый день.
Часы на церкви пробили четыре. «Я прекрасно отдохнула», — стала внушать себе Эстер. «Не спать вредно, только если ты сама позволяешь себе так думать». Но она-то знала, какой разбитой будет чувствовать себя через полтора часа, когда зазвонит будильник. И словно в утешение пришла мысль, которой она все чаще поддерживала свою решимость идти до конца: «Не всякая девушка моего круга решится на такой поступок. Для этого нужно было большое мужество». Мысль эта отдавала снобизмом, Эстер это было неприятно, и все-таки она отодвинулась от Джима, и гордость, которая ее наполнила, принесла ей утешение.
