— Так или иначе, — сказал Родни, расплывшись в издевательской улыбке, — искусство и жизнь нераздельны, — расхохотался и добавил — Право, сегодня я просто превзошел себя. А все ваш замечательный обед.
Мысленно пробежав свои записи, я вижу: хоть я и уверяла, будто Генри изобразил Родни куда более противным, чем на самом деле, но и в моей передаче его высказывания звучат вполне претенциозно и гадко. Объясняется это просто — меня с ним примирила его улыбка и красота. Генри сказал, что у Родни внешность героя-любовника, из тех, которые сокрушают сердца театралок на утренних спектаклях, но высказывание это свидетельствует о том, что Генри безнадежно отстал от века: в пору расцвета матери Генри и Оуэна Нареса[51] такое, возможно, и случалось, но теперь на дневных спектаклях вокруг мельтешат седовласые провинциалки, громыхая чашками, а в такой обстановке ни один герой-любовник женщину не взволнует и не возбудит. Нет, Родни был хорош, как все киногерои, вместе взятые, и при этом с ним вы чувствовали себя свободно, а что может быть более волнующего?
В тот же вечер выяснилось, что Генри он тоже очень понравился. Правда, вовсе не тем, чем мне. Этого рода поползновения Генри, к счастью, совершенно чужды, его это просто не волнует. Кстати, Генри и вообще не так-то просто взволновать в определенном плане. Ну вот, опять я к нему несправедлива, опять ехидничаю. Конечно же, в определенном плане его взволновать можно, но только иногда, в остальное время он начисто забывает об этой стороне жизни. Меня же, напротив, эта сторона жизни волнует не так сильно, как Генри, зато постоянно. И это несовпадение все очень осложняет.
Словом, я мигом смекнула, чем Родни пленил Генри, и едва Родни закрыл за собой дверь, как я сказала: «А он пришелся тебе по вкусу, верно? Повидал свет, все обо всем знает». Последнюю фразу я как бы закавычила, потому что именно в таких словах обычно выражает свои восторги сам Генри, и я часто над этим подтруниваю. Если вспомнить, что школьные годы Генри провел в Чартер-хаусе, два последних года войны просидел в нашей контрразведке в Италии, потом поступил в Королевский колледж в Оксфорде, а оттуда перешел к «Бродрик Лейланду», удивляться тут нечему. Да, про самого Генри никак не скажешь, что он повидал свет. Правда, он и сам много чего знает, но стоит ему что-нибудь узнать, как ему кажется — быть того не может, чтобы он узнал что-нибудь стоящее.
И мы сошлись на том, что Родни Кнур в общем и целом довольно противный, но нам он все равно нравится. Я двойственно отношусь ко многим знакомым, Генри же это в новинку.
Всю следующую неделю Генри, похоже, постоянно встречался с Родни Кнуром. Генри выставил кандидатуру Кнура в свой клуб. Я не могла понять, зачем Родни понадобился этот донельзя унылый литературный клуб. Мне представлялось, что Родни состоит членом множества разных клубов почище этого. Генри объяснил мне, что так оно и было, но Родни, мол, слишком долго жил за границей и поэтому растерял связи. Меня это опять-таки удивило: я-то думала, клубы тем и хороши, что, сколько бы тебя ни носило по свету, вернешься — клуб всегда к твоим услугам. Но так как все мои сведения о клубах почерпнуты из романов Ивлина Во, не исключено, что я ошибаюсь. Во всяком случае, Родни, похоже, и впрямь хотел вступить в писательский клуб, так как считал, что каждым делом следует заниматься профессионально, а раз уж он решил стать писателем, выходит — надо вступить в писательский клуб.
— Он какой-то странный, — сказал Генри. — Сплошные противоречия и неувязки.
Мне это не показалось ни чуточки странным, потому что я других людей и не встречала. И все же именно эта неувязка с клубом меня удивила. Мне-то представлялось, что Родни хочет писать книги походя, от случая к случаю, но эти дилетантские произведения должны оставить далеко позади произведения профессионалов. Однако этот неожиданный подход к делу был хотя и менее романтичным, зато куда более солидным и уж, конечно, куда более перспективным с издательской точки зрения. И я решила, что Родни скорее всего хочет вступить в клуб, чтобы угодить Генри, и надо сказать, тут он своего добился.
Раз-другой мы обедали у Родни и леди Энн. У нее премиленький домик на Честер-сквер, где Родни очень уютно угнездился, и к тому же, если принимать всерьез его разговоры о покупке домов, на удивление основательно. Но не исключено, что такое впечатление создавала леди Энн: она только что на посмешище себя не выставляла, так старалась афишировать их отношения. Я не могу ее винить: такой победой впору гордиться даме куда менее потрепанной и проспиртованной; и я поневоле восхищалась тем, как ей удавалось не выставлять себя на посмешище: ведь вместе они и впрямь выглядели смехотворно, даже если отвлечься от разницы в возрасте — а ведь леди Энн лет на пятнадцать его старше.
Как всегда, леди Энн никому не дала раскрыть рта. Говорит она довольно занятно, на свой лад: слова произносит чуть врастяжку и с запинкой, а в конце фразы непременно огорошит вас чем-нибудь неожиданным. То есть, конечно, чего-то в таком роде ожидаешь, потому что это ее вечный трюк, и конечно же, как и все в мире, трюк этот скоро приедается. К примеру, леди Энн сказала, что никак не может согласиться с Родни; ей пьеса «Оглянись во гневе»[52] очень понравилась, она смотрела ее три раза кряду, такая там упоительная музыка. Да-да, она вполне согласна с Генри, она тоже ни за что на свете не пропустила бы выставку Брака, она получила от нее острое, прямо-таки чувственное наслаждение, когда ее притиснули в толпе. И так далее. Генри упивается леди Энн. Не исключено, что в блудливой леди Энн Генри видит вторую мать, и вполне понятно почему: ведь если ему и впрямь требуется блудливая мать, его собственная мать этим требованиям никак не отвечает. Я решила, что Родни утомляет трескотня леди Энн, но если так оно и было, он не подавал виду. Очень, конечно, похвально с его стороны, но меня это огорчило. Правда, временами Родни прерывал поток ее красноречия, но и она, надо сказать, в долгу не оставалась. Возможно, им и впрямь было хорошо вместе, но меня это огорчило еще пуще.
Не могу удержаться от мысли, что у вас к этому времени, должно быть, уже сложилось довольно невыгодное мнение обо мне. Впрочем, я ведь вам говорила — часто я веду себя стерва стервой, что есть, то есть, но я, по крайней мере, знаю это за собой. Только, если вы меня спросите, почему я так себя веду, мне будет нелегко вам ответить. Прежде всего потому, что уж очень скучная жизнь сейчас пошла, разве нет? Если же вы посоветуете мне чем-нибудь заняться, скажу — это для меня пройденный этап. Одно время я переводила с французского и немецкого для «Бродрик Лейланда» и еще навещала заключенных. Занятия вроде бы совсем разные, и все равно оба мне вскоре осточертели. Нельзя сказать, чтобы я жаждала войн и революций; стоит разразиться очередному кризису, и у меня, как и у всех, трясутся поджилки. И тем не менее я ведь уже говорила, что в этом я похожа на всю Англию, — я и хочу спокойной жизни, и тягощусь ею. Но не буду отвлекаться, я ведь собиралась объяснить, почему часто веду себя стерва стервой. Так вот, когда на меня находит хандра, я ненавижу всех подряд и мне отвечают тем же. (Кстати сказать, почти все наши знакомые больше любят Генри, хотя меня считают более занятной.) Но стоит хандре пройти — и люди помимо моей воли снова мне нравятся, да и я им тоже. Лет шестнадцати я то и дело хандрила; последние два года (с тех пор как мне исполнилось двадцать пять) приступы хандры возобновились, правда, теперь они проходят быстрее. Как-то раз я завела об этом разговор с Генри, но он впал в такое уныние и забрался в такие психологические дебри, что навсегда отбил у меня охоту делиться с ним. Во всяком случае, забраться в дебри психологии легче легкого, только, по-моему, ничуть не глупее и, вдобавок, утешительнее сказать: «День на день не приходится», как говаривала моя старая нянька.
Впрочем, пора вернуться к Родни Кнуру, ведь мой рассказ о нем, а не обо мне. Так вот, хоть я и видела его с леди Энн (для смеха я неизменно ее титулую) всего несколько раз, у меня родилась теория на его счет, а стоит мне обзавестись на чей-то счет теорией, как этот человек приобретает для меня особый интерес. Прежде всего потому, что если моя теория подтвердится, Родни подложит мину, свинью или как там еще и леди Энн, и Генри, и мистеру Бродрику, и не только им одним, но опять же, если моя теория подтвердится, в моих глазах это сделает Родни еще привлекательнее. А что может быть лучше такой теории? Но вот о чем мне действительно хотелось разузнать побольше — это о семье Родни. В таких случаях, по-моему, вернее всего действовать напрямик, и я спросила:
