— Ладно, брат еще так-сяк, — горячилась Кэтрин, сосредоточенно насупившись, как школьник, ломающий голову над трудной задачкой. — Им с Эллен есть что вспомнить — вся их молодость вместе прошла… — И улыбнулась при мысли, что никому умирающая так много не рассказывала о себе, как ей. — Ну а сестрицы-то зачем, вот что я отказываюсь понимать…

Констанс отложила нож.

— Послушай, — сказала она. — У Эллен сейчас передышка, морфий дал ей забытье, для нас же, наоборот, наступает самое тяжелое время. Целый час тебе не нужно будет ни ставить чайники, ни наливать грелки — словом, только через час ты сможешь вернуться к своим обязанностям, — она коснулась руки дочери и добавила мягко, что давалось ей с трудом, поскольку ею двигало не сочувствие, а лишь желание предотвратить стычку, — только через час все мы сможем вернуться к своим обязанностям. А пока каждый из нас останется один на один со своими — какие уж ни на есть — чувствами. Так что давайте не пререкаться и не ссориться, хотя бы ради Эллен. — Томас презрительно усмехнулся, зато Кэтрин ей удалось умиротворить. — И постараемся поменьше бывать вместе. У каждого из нас есть свои воспоминания, свои огорчения, и лучше будет, если мы останемся с ними один на один.

На Кэтрин, неизменную старосту класса, ее слова, как и следовало ожидать, подействовали — и она чмокнула ее в щеку, даже Томас на секунду оборвал свисти улыбнулся ей в ответ.

По правде говоря, никому, кроме меня, это не нужно, думала Констанс, надевая галоши, перед тем как выйти в промозглый сад. Они-то знают, что чувствуют, вернее, им кажется, что знают, и с них этого достаточно.

Она решительно шагнула за порог, на холод, окинула взглядом скукожившиеся, прибитые морозом хризантемы, и тут же, прорвав преграды, старательно воздвигнутые ею за предрассветные часы, проведенные в мертвенно-затхлой комнате больной, на нее нахлынули ее подлинные чувства. Я испытываю облегчение — и больше ничего, думала она, это — первый шаг к свободе, прочь отсюда, и она втоптала каблуком последнюю привядшую желтую хризантему в землю. Теперь уже недолго осталось, скоро этой жизни конец — хватит с меня, довольно играть постылую роль матери благородного семейства, довольно ковыряться в мерзлой грязи, спасаться в саду от удушливого уюта дома. Она испытала нечто подобное еще вчера ночью, когда карие глаза старухи преследовали ее с поистине собачьим обожанием. Рабская преданность старухи лишала ее сил к сопротивлению, связывала ее и детей в единый узел, за последние десять лет узел стянулся еще туже; рабская преданность старухи помешала Томасу и Кэтрин повзрослеть, и они до сих пор упивались зачитанными до дыр старыми книжками и выпиливали лобзиком; безрассудное обожание Эллен помешало им преодолеть неприспособленность, сама же Констанс опомнилась, поняла, как губительна эта атмосфера, слишком поздно, когда решиться на перемены значило резать по живому, и ей ничего не оставалось, как бежать от этого тупого взгляда в ненавистный сад. Зато теперь — будь что будет, а она уедет в Лондон, станет жить как хочется, а не ради кого-то и в память кого-то. И мурлыча любимую песенку своего дядюшки «По бульвару мы пойдем, девочку подцепим», она стала с корнем выдирать из мерзлой земли одну хризантему за другой.

Кэтрин чутким ухом уловила еле слышный шорох в комнате Эллен, и вот она уже хлопотала над старухой — прежде грузная Эллен съежилась, казалась крохотной в огромной старинной кровати, но ее разгоряченное лицо, как полная луна с детского рисунка, багровело на белом фоне взбитых подушек. Вырвавшись на миг из наркотического забытья, Эллен торопилась что-то сказать, из ее провалившегося рта рвались искореженные слова, но Кэтрин их не разбирала. Гордость не позволяла ей признаться, что она не понимает, чего хочет Эллен; вспомнив уроки сиделки, она полезла было за судном, но тут до нее дошло, что она допустила какой-то недосмотр.

— Пусть он уйдет, пусть уйдет, — повторяла старуха. Кэтрин подняла глаза и увидела Томаса — он молча стоял в ногах кровати: слух у него был лишь немногим хуже, чем у нее.

— Потом придешь, Томас, — шепнула она. — Эллен тебя стесняется. Не надо ее волновать. — И старухе — Он уйдет, родная. Вот дуралей, не понимает, что нам он сейчас ни к чему. — И улыбнулась, увидев, как просветлело лицо Эллен.

Томас брел по коридору, пробегая рукой по дверным косякам и насвистывая «Отец небесный» так громко, что даже самому резало слух. Он улыбнулся: кто бы мог подумать, что по своей чопорности старушка Эллен в такое время выставит его за дверь будто чужого. Добро б еще он был мужчиной, чуть не признался он себе, но для нее-то он наш мистер Томас. Кто как не Эллен плакала навзрыд, когда его призвали в армию. «Говорите что хотите, а только раз нынешнему правительству что наш мистер Томас, что эти горлодранцы — все одно, проку от него не жди». С тех пор «горлодранцы» прочно вошли в их с Кэтрин особый язык, в который Эллен, неведомо для себя, внесла большую лепту, и теперь эти воспоминания были особенно дороги ему. Проходя мимо дверей, он нарочно возвращался памятью во времена, когда ему случалось так же «кукситься» и голоса незримых доброжелателей неизменно подбадривали его: «Не повезло, дружище!», или: «Не падай духом, в конце концов все выйдет по-твоему». Ничего, конечно, не вышло, зато он все в том же доме и те же голоса утешают его. Умудренно усмехнувшись над своими слабостями, он прошел в мастерскую и принялся строгать доски для нового книжного шкафа, на смену последнему его изделию, против всех ожиданий чуть не сразу развалившемуся на куски.

Войдя через четверть часа в дом, Констанс первым делом отшвырнула опостылевшие садовые перчатки. И блаженно улыбаясь, поднялась наверх, чтобы до приезда родни всласть понежиться в горячей, щедро сдобренной ароматическими солями ванне. «А в компании любой шум, и гам, и дым трубой», — напевала она себе под нос; возможно, слова были не совсем точные, но картину они создавали уж точно соблазнительную. Проходя мимо двери детской, она увидела Кэтрин — та валялась на ковре с одной из своих любимых книжонок — с «Маленькими женщинами»^[25] или с Э. Несбит^[26], не иначе; из мастерской, перекрывая визг рубанка, доносился голос Томаса, выводящий гимн. От накативших чувств — злости, вины, стыда — Констанс затрясло. Она изо всех сил уговаривала себя не начинать разговора в сердцах, но другой внутренний голос, наперекор первому, убеждал ее дать волю ярости, в противном случае ей так никогда и не высказаться, — и тогда она обречена покориться своей участи. А через десять лет ей будет столько же, сколько Эллен сейчас, и так же, как Эллен, она просто физически не сможет расстаться с детьми; эта перспектива преисполнила ее таким ужасом, что вся ее сдержанность улетучилась.

— Томас, — окликнула она сына, — загляни на минуту в детскую.

Констанс стояла спиной к окну, на его фоне ее неряшливо накрашенное лицо и огненные космы выглядели особенно ужасно. Кэтрин всегда с трудом преодолевала чувство неловкости, когда мать представала перед ней в таком неприглядном виде.

— Если Эллен умрет, а доктор Мартли говорит, что медицина бессильна, — Констанс старалась говорить как можно мягче, — я, дети мои, продам дом и перееду в Лондон.

Кэтрин упорно не желала расставаться со своими заблуждениями.

— Не тревожься, мама, — сказала она. — Даже если самое плохое и случится, я верю — мы одолеем все трудности. Невозможно представить, как мы будем жить без нее, но я буду помогать тебе всем, чем могу, лишь бы нам жить здесь по-прежнему.

— Очень тронута, Кэтрин, но я вовсе не желаю жить по-прежнему. Напротив, я намерена уехать в Лондон и жить там одна. Я ничего не могла изменить, пока Эллен была с нами, особенно в последнее время, когда она начала сдавать, но, если она умрет, возврата к прежней жизни не будет.

— А как же мы? — спросил Томас. Ему не хотелось объединяться с сестрой в ее бунте против матери, но как она могла забыть, что отец на смертном одре завещал ей заботиться о них, Эллен часто им об этом рассказывала. — Ты, кажется, запамятовала, что я поступил на эту гнусную работу в Акрвуде, лишь бы не расставаться с тобой.