Леди Мод получила от приема колоссальное удовольствие. Бифштексы «Аутодафе» удались на славу, и Изабелла постаралась, чтобы старушка всего вкусила вдоволь. Теперь леди Мод сидела на краю своей обширной двуспальной кровати, распустив седые волосы по плечам и болтая толстыми белыми ногами со вздутыми голубыми венами. Осетровая икра, курица под майонезом и омлет «Сюрприз» давали о себе знать, но несварение желудка всегда вызывало у нее лишь новый приступ голода. Вдруг она вспомнила, что в кладовой есть паштет из дичи. Набросив старый розовый стеганый халат, она на цыпочках отправилась вниз по лестнице: нехорошо, если услышит Дэнби или его жена, перед слугами порой имеешь такой глупый вид. Но открыв дверь кладовой, она к ужасу своему обнаружила, что кто-то ее опередил: чудесный, жирный паштет из дичи исчез. Бедная обманутая женщина не долго искала вора. Едва войдя на кухню, она увидела, что за столом, шумно уминая паштет, сидит очень молодой человек с длинными светлыми волосами, в красной с синим клетчатой рубашке и белом шелковым галстуке с изображением купающихся красавиц; по его виду можно было предположить, что он страдает аденоидами. Леди Мод много читала в своих любимых газетах о жуликах и ворах и потому не слишком удивилась. Если бы в эту минуту он выгребал из буфета столовое серебро, она в страхе ретировалась бы, но в данной ситуации она испытала лишь прилив гнева. Казалось, весь социальный фундамент ее существования зашатался от беззастенчивого пожирания ее любимого блюда. Она ринулась вперед с криком о помощи. Незнакомец, еще почти подросток, был крайне напуган. Он наотмашь ударил ее тяжелым железным ломом. Леди Мод навзничь повалилась на стол и замерла, почти без сознания, в быстро растущей луже крови. Совсем обезумев, мальчишка схватил кухонный топор и несколькими сильными ударами отделил ее голову от туловища. Она умерла, как королева.

Среди темных просторов Бромтонского кладбища только могильные плиты да серебристая листва тисов поблескивали в лунном свете. Профессор Кадавр неслышно ступал по центральной аллее; у него горели глаза и дрожали руки. Голова еще шла кругом от недавнего веселья — перед ним во мраке плясали тысячи прекрасных трупов. Вдали прогрохотал первый поезд метро, и профессор ускорил шаг. Наконец он достиг цели: у его ног была свежевыкопанная могила, покрытая досками и увядающими венками. Профессор принялся лихорадочно разгребать цветы и доски, но он был стар и далеко не так ловок, как когда-то, да и зрение его утратило прежнюю остроту; зацепившись ногой за веревку, он не устоял и рухнул в глубокую могилу. Утром его нашли на дне со сломанной шеей. Пресса постаралась замять происшествие, а одна воскресная газета только запутала дело, поместив статью под заголовком «Имеет ли наука право?», где его назвали профессором анатомии и провели туманную параллель с Берком и Гэйром^[23].

От надежд Изабеллы не осталось камня на камне. Правда, миссис Мул могла по-прежнему выполнять функцию вампира, но сама по себе она ничего не стоила. Более того, положение Изабеллы теперь было хуже, чем в самом начале, ибо в лондонском обществе не скоро забудут о ее близости с профессором и Гаем. Брайен сперва был слегка обескуражен, но постоянные дела в университете не оставляли ему времени на размышления о том, как все могло бы быть. Он стал теперь душой кружка студентов и преподавателей, ловивших каждое его слово. Едва померкли светские амбиции Изабеллы, как он начал заполнять дом своими поклонниками. Иногда Изабелла видела, как он стоит, широко расставив ноги, перед полотном Сурбарана и указывает чубуком трубки в сторону серьезных молодых людей, сидящих прямо и неподвижно на расшитых стульях. «Мда-с, — говорит он игриво, — но вы мне еще не доказали, что этот ваш средний человек существует в природе»; или: «Но послушайте, Уотерспун, нельзя же бросаться такими словами, как „красота“ или „строгий рисунок“. Термины требуют четкого определения». Однажды она обнаружила кисет с табаком и детектив Дороти Сэйерс на трубчатом стуле в «чудном довоенном клозете». Но устрой Брайен в их доме хоть курсы рабочей молодежи, теперь Изабелла не возроптала бы. Все ее мысли были о мертвых. Она целыми днями сидела в огромном пустом зале, перечеркнутом длинными тенями от двух памятников, курила сигарету за сигаретой и пила чай на одном из нераспакованных ящиков. Иногда она устремляла взгляд, исполненный немой мольбы, на слова, начертанные на мраморе, но не находила ответа. Она все реже делала вид, что читает или слушает серьезную музыку, хотя ей случалось месяцами не выходить из дому.

Робкое апрельское солнце отражалось в мокрых тротуарах, разливая зыбкий и грустный свет по лужам, собравшимся на неровных каменных плитах. Блеск этот, однако, был обманчив, ибо дул пронизывающий холодный ветер. Мисс Теркилл, плотно прижимая преподавательскую мантию к худым плечам, вышла из здания факультета и торопливо направилась в кафе. Свернув за угол у книжного магазина, она увидела, что к ней приближается ректорша. Несмотря на леденящий холод, старуха передвигалась медленно: перенесенные за тяжелую зиму грипп и бронхит ослабили ее сердце, и теперь она ступала так же грузно и вразвалку, как ее бульдоги.

— Ну как, получили место в Лондоне? — прокричала ректорша. Это был жестокий вопрос, ибо она уже знала, что ответ будет отрицательный. — Значит, назад в могилу? — продолжала она. — Что ж, мы тут, по крайней мере, знаем, что мы покойники.

Мисс Теркилл нервно хихикнула.

— Я бы не сказала, что в Лондоне жизнь бьет ключом. Я пошла было навестить Капперов, но никто не открыл. Весь дом словно заколочен.

— Чумой, видать, заразились, — сказала ректорша. — Не иначе как от нас. — Расхохотавшись, она немного присела и подалась вперед, как огромная толстая жаба.

— Да уж, блестящего успеха у Изабеллы не вышло, — прошипела мисс Теркилл, извиваясь как зловещая змея. — Ну, я пошла, а то умру здесь от холода, — добавила она и зашагала дальше.

Голос старухи донесся до нее с порывом шквального ветра. «Да разве кто заметит?» — послышалось ей.

Перевод Д. Аграчева

Живая связь

— Я вижу, мама, ты веришь, что горе возбуждает аппетит, — сказал Томас — примостясь на краю кухонного стола, он болтал ногами и насвистывал «Отец небесный»^[24].

— Им до нас путь не близкий, — сказала Констанс, намазывая хлеб толстым слоем рыбного паштета, чего никогда бы не стала делать для лиц своего круга. — Открой-ка эту банку с языком, голубчик.

После ночного бдения ее опустошенное, густо накрашенное лицо еще сильнее избороздили морщины.

— Скажи на милость, зачем тебе вообще понадобилось их вызывать, — сказала Кэтрин — она стояла спиной к матери, уткнувшись лицом в холодное стекло окна.

— Сколько можно об одном и том же, Кэтрин? — взвилась Констанс. Она не успела толком причесаться, и огненно-рыжие от хны пряди поминутно падали ей на глаза, отвлекая от дела, мешая сосредоточиться, и от этого она срывалась. — Я тебе напоминала, что это ее родные, по-твоему — это ничего не значит.

Кэтрин обернулась к матери — на ее свежем, румяном лице никак не сказались тяготы последних недель — золотистые волосы, твидовый костюм, нитка жемчуга, — как всегда подтянутая, как всегда с ног до головы «девушка из хорошей семьи», лишь жесткий блеск голубых глаз да желваки на тяжеловатом подбородке выдавали ее взвинченность.

— Какие они ей родные, они с ней лет сто не виделись, они для нее совсем чужие. — Кэтрин стояла, расставив ноги, наивная, прямолинейная; ее, единственную из троих, так переполняли чувства, что она не могла их выразить.

— А Джек? — протянул Томас. Бессловесное мужество сестры выводило его из себя. В конце концов умение передать свои чувства не исключает способности чувствовать, подумал он. У него вошло в привычку облекать мысли в четкие формулы, словно самая их отточенность обеспечивала подлинность переживаний. Но тут же другой внутренний голос в отместку повторил пошлый стишок, прицепившийся к нему с самого утра: «И часть души моей с ней вместе умирает», — и на глаза его невольно навернулись слезы. Он покраснел, словно мать с сестрой могли его услышать. Однако стоило ему уличить себя в самоумилении и фальши, как ему тут же стало легче, вольготнее.