— Я надеялась, что мне не придется вам все это рассказывать, — говорила она. — Конечно, совершенно очевидно, что дядя Джозеф и тетя Глэдис были невменяемы, когда писали завещание, однако для закона, как выясняется, это все равно. Ах, как это типично для страны, где все решают сантименты, вопреки велениям господа, да и простой логике существования. Бесполезные, умалишенные старики, предавшие честную англиканскую веру ради нелепого сектантства, задумали акт деспотичного надругательства над будущим, а юристы твердят лишь о праве англичанина распоряжаться своими деньгами, как он пожелает. И поэтому вся наша жизнь — наша с Брайеном жизнь — должна быть перечеркнута, мы должны стать посмешищем. Вы только послушайте: «Буде во исполнение высшей воли я и моя горячо любимая супруга предстанем перед нашим творцом, канув в морскую пучину или при иных обстоятельствах, так что наши бренные останки невозможно будет захоронить в соответствии с христианским обычаем там, где наши горячо любимые племянница и племянник или, божьей волею, другие наследники смогли бы подобающим образом навещать нас и изъявлять, как приличествует, свою к нам любовь и уважение, тогда я распоряжаюсь поместить два памятника, уже изготовленные по моему заказу, в той зале нашего дома на Портман-сквер, в которой они будут принимать гостей, с тем чтобы мы в известной мере могли быть с ними в часы веселого застолья и разделять их счастливый досуг. Это распоряжение надлежит выполнить неукоснительно; в случае же их несогласия все наше состояние следует передать нижепоименованным благотворительным фондам». И вот к этому, — вскричала Изабелла, — к этому! — нас принуждает закон. — Она умолкла, красноречиво потрясая документом.

— Что ж, — проговорил Гай, — сам я, детка, небольшой любитель памятников, но они бывают очень даже пикантны.

— Пикантны! — воскликнула Изабелла. — Пикантны! Да вы посмотрите! — И она распахнула широкие двери, ведущие в гостиную. Все торжественно двинулись за ней.

В самом деле, памятники при всем желании нельзя было назвать пикантными. Во-первых, каждый из них был высотой в два метра. Во-вторых, они были из белого мрамора, но не в монументальной викторианской традиции — под это еще можно было бы подобрать интерьер — и не в стиле барокко с ангелочками и золочеными трубами, что было бы и того лучше, а в самой что ни на есть честной и незатейливой современной манере, выдающей старательного скульптора-любителя, очевидного поклонника Эрика Гилла. «Котик, это кошмар», — произнес Гай, а леди Мод заметила, что на них просто совсем не хочется смотреть. Надписи также были выполнены четким современным шрифтом, с большим усердием: «Джозеф Бригс. На зов явился», и «Глэдис Бригс. Верна, как меч, чиста, как снег, с тобой, Создатель, я навек». Профессор Кадавр всерьез расстроился. «И ведь ничего-то в них нет, — бормотал он, — даже праха. Ах, как неудачно». Он, по-видимому, полагал, что упущена исключительная возможность. Ни у кого не было никаких идей. Миссис Мул знала множество продажных юристов и даже одного владельца похоронного бюро, готового на любой подлог, но дело было, пожалуй, не вполне по их части. Леди Мод думала про себя, что, покуда функционируют столовая и кухня, волноваться вообще не о чем. Наступило мрачное молчание, которое внезапно прервал крик Гая: «Кто твои юристы?» — «Робертсон, Найсмит и Уайт, — ответила Изабелла, — но это бесполезно, мы уже перебрали все что можно». — «Доверься братцу Гаю, котик». Скоро они услышали, как он возбужденно говорит по телефону. Это продолжалось больше двадцати минут, и слов они почти не разбирали, только однажды он гневно возопил; «А я вам что, а я что, а я!» — и не меньше двух раз нетерпеливо выкрикнул: «Фу ты, тоже!» Вернувшись в гостиную, он положил руку на плечо Изабелле: «Порядок, золотко. Я все уладил. Теперь мы славно заживем и все будет чудно». Усевшись на полу по-турецки, он со сдержанной гордостью доложил обстановку:

— Понимаете, в завещании сказано: «Поместить в тон зале, в которой они будут принимать гостей». Но это не значит, что вы обязаны принимать гостей в присутствии этих чудовищ больше, чем один раз. После ужасно нудных разглагольствований юристы признали, что я прав. А на этот единственный вечер, котик Изабелла, мы устроим антураж под стать чудовищам: все будет сплошь гниль и мертвечина. Пусть твой первый большой прием называется «Totentanz». Как раз то, что нужно для блистательного начала. А потом упрячешь эту мерзость подальше, и все снова будет как у людей.

* * *

«Totentanz» был величайшим, но — увы! — последним триумфом Изабеллы. Огромная гостиная утопала в полотнищах черной и пурпурной ткани, превосходно оттенявшей белые монументы и надгробия поменьше, изготовленные по специальному заказу. Официанты и бармены были одеты белыми скелетами и плакальщиками викторианского образца с черными страусовыми перьями на шляпах. Камин был отделан под печь крематория, столы и стулья являли собой гробы из различных сортов дерева. В результате тщательного исследования нотных архивов была отобрана похоронная музыка всех времен и народов. Известное еврейское контральто завывало, как целое гетто, африканец отбивал на тамтаме ритм человеческих жертвоприношений, ирландский тенор выводил поминальные песни, которые невозможно было слушать без слез. Об ужине возвестил горн, протрубивший вечернюю зарю; к разъезду гостей были поданы катафалки.

Некоторые из костюмов были чрезвычайно оригинальны. Миссис Мул явилась в банальном, но весьма подходящем облике вампира. Леди Мод, повязав волосы платком и накинув бесформенную хламиду, оказалась поразительно похожей на Марию-Антуанетту, обритую перед гильотиной. Профессор Кадавр в образе «Пожирателя трупов» смотрелся не хуже Бориса Карлова; вечер был явно по душе профессору: его по-змеиному узкие глаза бегали из стороны в сторону, скользя по трупным одеждам юных красоток, и под конец он пришел в столь крайнее возбуждение, что Изабелла с большой тревогой отпустила его домой одного. Гай хотел было явиться Офелией с картины Миллея, но передумал, вспомнив о печальной судьбе действительной натурщицы. Вместо этого он восхитительно представил «Самоубийство Чаттертона», изобразив мраморно-белое лицо в обрамлении ниспадающих кудрей. В разгар приема Изабелле показалось, что Гай чем-то опечален, но в ответ на ее участливый вопрос он рассеянно проговорил: «Все хорошо, детка! Видать, слегка потянуло в „покойный мрак могилы“. Вообще говоря, все это веселье — порядочная гадость, а?» Но увидев, как омрачилось ее лицо, он добавил: «Ты не волнуйся, котик, твое дело сделано». И впрямь Изабелла была слишком счастлива, чтобы думать о других. Проводив последних гостей, она несколько часов кряду с наслаждением колола памятники молотком, негромко напевая: «Дядюшка и тетушка, я вас одолела, к своему Создателю отправляйтесь смело».

* * *

Гай отворил дверь своей элегантной однокомнатной квартирки, чувствуя глубокую усталость и приближение старости. Скоро он не нужен будет Изабелле: ее ждут сферы, в которые он не вхож. Вокруг так много действительно молодых людей, обладающих его талантами и способных довести до конца то, что он бросит на полпути от скуки или усталости. Неожиданно он увидел на коврике перед дверью конверт, надписанный знакомой полуграмотной рукой. На мгновенье у него закружилась голова, и он прислонился к стене. Долго ли еще он будет в состоянии платить? На этот раз, возможно, выручит Изабелла — все-таки своим успехом она прежде всего обязана ему, — но это ускорит их неминуемый разрыв. И даже если он найдет в себе мужество, чтобы устроить это дело, сколько еще будет таких полуграмотных требований, изложенных не одной знакомой рукой, сколько еще раз былые увлечения обернутся страхом? Он долго лежал в глубокой зеленой ванне, потом сидел перед своим трельяжем, совершая сложный обряд притираний и присыпок. Наконец он надел малиновый с белым халат и повесил в шкаф парик и костюм Чаттертона. Как бы ему хотелось, чтобы Чаттертон был рядом, чтобы поговорил с ним! Подойдя к белому шкафчику, он достал склянку с люминалом. «В такие минуты, — произнес он вслух, — одно спасение — тройная доза».