Все дело в том, что они тяготятся мною. Один раз после обеда я слышал, как мама говорила об этом с тетей Айлин в саду: «Ничего не поделаешь, — говорила она, — больше детей у нас быть не может, так что нужно смотреть правде в глаза. Но ты как хочешь, Айлин, а баловать его я не собираюсь. Вообще надо тебе сказать, теперь я окончательно убедилась, что мы допустили непоправимую ошибку. Из нас с Дереком никудышные родители. Мы поженились по любви, мы до сих пор любим и будем всегда любить только друг друга. Мы любим развлекаться, и не порознь, а вместе. Дерек не хочет, чтобы дома его ждала старая, раскисшая, издерганная жена, и я его очень хорошо понимаю». Тетя Айлин почему-то уверена, что может заменить мне родителей, она очень добрая, и когда я был маленький, я любил играть с ней. Но мама права — она дура. Она абсолютно ничего не понимает. Больше всего она любит, когда с ней секретничаешь по пустякам. «Не может быть, Родни, чтобы ты не выдумал сегодня ни одной забавной истории». И это при посторонних! Толстая глупая овца, еще норовит подмигнуть мне! «А мы с Родни тут без вас секретничаем, правда, Родни?» Я сгорал со стыда, слушая, что она несет мистеру Роджерсу после рождественского спектакля в школе: «Вы знаете, лично для меня нет ничего удивительного, что Родни так хорошо сыграл. Надо вам сказать, мальчик всегда ко мне очень тянулся, и я сызмальства приохотила его к театру». При этом она не замечала, ка́к смотрит на нее мистер Роджерс.
Скорей бы кончались каникулы! Уже хочется опять в школу. Опять пропускать голы в ворота, ронять мяч, беспомощно висеть на турнике, ломать голову над задачей по алгебре, вздрагивая всякий раз, когда старый Паффин колотит линейкой по столу, так что и сосредоточиться невозможно. «Если „иксы“ и „игреки“ вам не по мозгам, представьте себе, что это груши и яблоки или ваши любимые ананасы». Как будто от этого легче. Зато опять можно будет поговорить с Тони и Джеральдом. Когда мистер Роджерс говорил нам про «Моби Дика», Джеральд сказал, что тоже прочтет его, и даже если Тони не сможет одолеть этой книжки — в ней и правда много чего непонятного, — мы с Джеральдом перескажем ему все самое интересное: про то, как Ахав сражался с Белым Китом, про морского ястреба, и как Квикег молился своему идолу. Кроме того, мистер Роджерс задал нам на каникулы прочесть «Потерпевшие кораблекрушение». Он обещал, что мы поставим спектакль по этой книге и, как знать, может, мне достанется роль Пинкертона. Мистер Роджерс сказал, что мы будем читать по литературе «Барнаби Раджа», это будет моя последняя книга в этой школе, потому что осенью я уезжаю учиться в Аппингем. В интернат! Мама с папой любят поговорить об этом, но я стараюсь не слушать, потому что мне страшно. Господи, лучше не думать об этом! Господи, лучше не думать об этом! Если я досчитаю до ста трех, прежде чем дойду до киоска, то ни в какой интернат не поеду. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…
— Сами с собой разговариваем? Плохо дело, очень плохо. — Низкий вкрадчивый голос звучал строго, но весело, Родни вздрогнул и, подняв глаза, увидел перед собой дряблое розовое лицо мистера Картрайта, приходского священника церкви святого Варнавы. — А известно ли вам, молодой человек, что говорят про тех, кто разговаривает сам с собой? Он — псих, ему в сумасшедшем доме самое место, вот что говорят. — И он расхохотался, радуясь, как школьник, собственной шутке.
— Я не заметил, что думаю вслух, — промямлил Родни.
— Раскаяние подсудимого ни в коей мере не искупает тяжести его преступления, — гремел мистер Картрайт, изобразив на лице неподдельный гнев сурового служителя Фемиды. — Ну, как каникулы? Что поделывал? Надо тебе сказать, что Гордон с Роджером совершенно чокнулись, — он с явным удовольствием употребил это, с его точки зрения подходящее, школьное словечко, — на хоккее. Я слышал, ты не играешь. Скажу тебе по секрету, только смотри не выдавай, — говорил он теперь с видом заговорщика, — мне эта игра тоже не по душе. Она, конечно, быстрая, это правда, но все равно есть в ней что-то девчачье. Да, кстати, чуть не забыл, мистер Харкер дал моим ребяткам ключи от физкультурного зала — зашел бы как-нибудь вечерком.
Родни было поблагодарил, но потом, пока мистер Картрайт рассказывал ему о своих сыновьях и о том, как они разыграли его первого апреля, он вдруг испугался при мысли о том, чем рискует, согласившись прийти. «Нет, не пойду. Ни за что не пойду».
— Вы знаете, я, наверное, все-таки не смогу прийти, — прервал он мистера Картрайта дрожащим голосом. — Понимаете, мама заболела, и мне нужно помогать ей по дому.
— Что ты говоришь, — испугался священник, — надеюсь, ничего серьезного. Я передам жене, она непременно навестит больную.
— Нет, вы знаете, сейчас ей нужен полный покой.
— Ну смотри, во всяком случае, держи нас в курсе. А ты молодец, что помогаешь матери. Правильно, настоящий мужчина должен сам о себе думать. Я слышал, ты уезжаешь от нас учиться в Аппингем, да? Что ж, дело хорошее. Но имей в виду, — тон его стал назидательным, — поначалу тебе будет непросто. Тому, с кем носятся в младших классах, в интернате бывает несладко. Ну да ничего, со временем привыкнешь. Самое главное, — добавил он доверительно, — не тушуйся.
«Он говорит об этом так, как будто это вопрос решенный, как будто это так просто: взял да поехал, — подумал Родни. — Как мне может хотеться туда ехать, если такие, как он, одобряют все, что там творится. Впрочем, раз он так уверен, что у меня все будет в порядке, сделаю вид, что не боюсь». И вслух он сказал:
— Между прочим, я знаю многих ребят оттуда, так что все будет нормально.
— Вот и молодец, — сказал мистер Картрайт. — Продолжай в том же духе.
И потрепав мальчика по плечу, он двинулся дальше по набережной.
«Я солгал ему дважды, — размышлял Родни, — и меня непременно уличат. Как всегда. Почему, спрашивается, было просто не сказать, что я не хочу идти в этот проклятый физкультурный зал? Зачем надо было говорить, что я знаю ребят из интерната, когда я их не знаю? А затем, что ты испугался, испугался, как бы он не заметил твоего страха. А теперь мама с папой узнают, что я солгал, и запрезирают меня. Если бы я умирал, как Тетчер, когда у него был менингит, они бы не сплавили меня в интернат, они бы оставили меня дома. Если бы умер папа, я вел бы себя как взрослый и мама гордилась бы мною. Мы все сидим в классе на вечерней молитве, как вдруг меня вызывает старый Паффин: „Брент, голубчик, выйди-ка на минутку в коридор, с твоим отцом плохо“. Побледнев, весь напрягшись, я твердым шагом выхожу из класса. Мама сидит в кабинете Паффина и рыдает. „Не нужно мне ничего объяснять, сэр, я все и так понял. Мой отец умер“, — говорю я, кидаюсь к матери и нежно обнимаю ее. „Не плачь, родная, я постараюсь вести себя так, чтобы ему не было стыдно за меня. — И потом опять к Паффину: — Не откажите в любезности, сэр, налить моей бедной матери рюмку бренди“. Вечно я что-нибудь фантазирую, только это и умею. И все-таки нечестно, не дают мне возможности проявить себя, только и слышишь: „не приставай“ да „не мешай“. Вот сяду сейчас здесь и буду читать до самого вечера „Потерпевшие кораблекрушение“, может, тогда хватятся!»
Родни так увлекся историей таинственного груза, спрятанного в трюме затонувшего судна, что не сразу заметил, что он не один. Первой заговорила полная пожилая дама в меховом пальто:
— У тебя, видно, очень интересная книжка? — спросила она. Родни подумал, что своим вытянутым лицом, маленькими глазками и бородавками на щеке она очень напоминает огромного, закутанного в мех гиппопотама.
— Что может быть лучше увлекательной книжки теплым весенним днем, — произнес пожилой господин заунывным голосом, который как нельзя лучше соответствовал уныло свисавшим длинным белым усам и водянистым навыкате глазам старого мопса.
— Это Роберт Льюис Стивенсон, «Потерпевшие кораблекрушение», — не без гордости сообщил Родни.
— Как же, как же, — оживился пожилой господин, — беспощадный Пинкертон, — и, обратившись к жене, добавил — Нет, дорогая, ты его не знаешь. Он немного смахивает на того американца, с которым мы познакомились в прошлом году. Помнишь, эти его идиотские подтяжки.
